Здесь нет никакого заговора. Радикально настроенных молодых людей всегда в избытке, как и претендентов на роль Че Гевары. Поэтому вооруженное насилие лимитировано лишь инвестициями в него — то есть наличием представителей политической элиты с капиталами, которые либо проигрывают конкуренцию за власть на региональном или глобальном рынке, либо по каким-то причинам нуждаются в расширении арсенала средств политической конкуренции. Если упрощать, то террористическая война на Северном Кавказе и Имарат Кавказ — это, во-первых, proxy-война российских спецслужб против правовых ограничений своей деятельности и демократического транзита вообще.

Во-вторых, следствие политического поражения в начале 2000-х национальных криминализованных элит на Северном Кавказе (силовая вертикаль и отмена выборов губернаторов), которые и стали основными инвесторами подполья со второй половины 2000-х. А вот войны в Сирии и в Украине — это уже перенос противостояния демократическому транзиту на чужую территорию.

Религиозный фундаментализм при этом — полезное свойство потенциальных рекрутов, которое бенефициары и операторы таких вооруженных конфликтов могут использовать и при создании боевых групп или террористических сетей, и при объяснении тем же налогоплательщикам роста бюджетов на безопасность. Попробуем подтвердить эти утверждения анализом динамики дагестанских сельских обществ в последние 25 лет.

Но сначала уточним задачу. После смены национальных движений 90-х исламизированным социальным протестом 2000-х общественное мнение, журналисты и многие эксперты начинают анализировать истоки конфликтов на Северном Кавказе, отталкиваясь от безусловного силлогизма, который можно сформулировать примерно так: некоторые мусульмане радикализируются, радикальные мусульмане иногда становятся террористами или принимают участие в вооруженном насилии, а значит, террористы — это радикальные мусульмане, взявшиеся за оружие. Из этой посылки прямо следуют очень важные вопросы, которые затрагивают природу общества и веры: почему радикализируется исламская молодежь и почему одни религиозные фундаменталисты поддерживают вооруженный джихад, а другие считают его недозволенным. Фундаментальными ответами на эти вызовы могут быть просвещение, образование и модернизация. Но если мы хотим понять, почему существует терроризм hic et nunc, как и почему начинаются и длятся вооруженные конфликты, то, как мне кажется, искать нужно в другой области.

Я не ставлю здесь цели объяснить такое сложное явление, как радикализация, повторю только, что радикально настроенных молодых людей с разными убеждениями почти всегда и почти во всех обществах избыточное количество, но далеко не все они принимают участие в вооруженной борьбе. Кто-то должен этот процесс организовать — тот, у кого есть деньги, организационные возможности и политический или экономический интерес в вооруженном конфликте. Объяснение же вооруженного насилия исламским экстремизмом и превращает терроризм в proxy-институт, который выгоден всем: спецслужбам — как аргумент для снятия правовых ограничений и увеличения финансирования, региональным элитам — как прикрытие политически мотивированного насилия, полевым командирам подполья — как источник бесплатных и мотивированных рекрутов.

Примерно так было устроено вооруженное подполье на Северном Кавказе (Имарат Кавказ, запрещен в РФ), в ходе деятельности которого теракты и контртеррористические операции унесли жизни нескольких тысяч человек на протяжении 2000−2010-х годов.

А Исламское государство (запрещено в РФ), на несколько лет сделавшее главным событием войну в Сирии и Ираке, где, по разным данным, воевали около 7000 мусульман из России, стало настоящим модератором миграционной политики Европы, России и Северной Америки, одним из потенциальных инструментов трансформации границ и союзов на Ближнем Востоке, поводом для спасения режима Асада и пересмотра антиэкстремистской политики международным экспертным сообществом.

Наша задача — разобраться в соотношении религиозного экстремизма, политических конфликтов и вооруженного насилия.

Используя в качестве примеров несколько сельских обществ — Карамахи, Гимры, Карата и Костек (Новый и Старый), — постараемся продемонстрировать, как разные поколения и группы выходцев из сельских обществ Дагестана и других северокавказских регионов были вовлечены:

 — в масштабах сельских обществ — в реисламизацию, радикализацию и локальные конфликты;

 — в масштабах своих регионов — в урбанизацию, в создание умеренных и радикальных религиозных общин и других городских сообществ в городах Северного Кавказа, а также в вооруженное подполье, которое получило название Имарат Кавказ;

 — в масштабах Российской Федерации — в трудовую миграцию в большие города и промышленные регионы за пределами Северного Кавказа, где радикализация их второго городского поколения через интернет позволила рекрутировать тысячи выходцев из Дагестана и других республик Северного Кавказа сначала в различные группы на стороне сирийской оппозиции, а потом в Аль-Каиду и Исламское государство.

Вот четыре тезиса, которые предстоит обосновать на примере этих кейсов.

Во-первых, нет причинно-следственной связи между исламским радикализмом и насилием. Здесь под насилием имеются в виду не единичные преступления на почве ненависти, а вооруженное подполье Имарата Кавказ и участие нескольких тысяч российских мусульман в вооруженном конфликте в Сирии, понимаемые как формы вооруженного джихада.

Оказывается, радикальные религиозные взгляды могут не приводить к применению и даже к оправданию вооруженного насилия. Многие мусульмане с фундаменталистскими взглядами не признавали и не признают ни за Аль-Каидой, ни за Исламским государством права вести вооруженный джихад. Более того, для возникновения и поддержания вооруженных конфликтов религиозный экстремизм не является ни необходимым, ни достаточным фактором.

Во-вторых, радикализация и строгое следование религиозным правилам может провоцировать дискуссии и конфликты в мечетях или среди родственников, но вооруженный конфликт — это продолжение политического противостояния.

Существует обширная литература, анализирующая в терминах теории игр выбор двумя конкурирующими политическими субъектами стратегии вооруженной борьбы. Представленный ниже анализ конкретных кейсов, где в качестве политических субъектов выступают противоборствующие лидеры внутри сельских общин или же религиозные общины, лидеры которых оказываются включены во внутриэлитные политические конфликты в Дагестане или других северокавказских республиках, показывает, что вовлечение мусульман в вооруженное подполье Имарата Кавказ или их участие в войне в Сирии совершенно не похоже на продолжение религиозных споров в сельских мечетях.

В-третьих, радикализация членов сельских общин (джамаатов) и радикализация второго поколения мусульман, выросших в городах, — это два разных феномена.

Радикализация сельских салафитских групп реализуется как поляризация религиозных убеждений исламских проповедников и их последователей, сталкивающихся с неприятием членов семьи, часто старших, или контролирующих мечеть старейшин. Политические конкуренты могут использовать эту поляризацию для рекрутинга сторонников.

Представители второго городского поколения — дети и младшие братья мигрантов из сел — оказались зажаты между так называемым «стеклянным потолком» глобального мира и своей сельской общиной, часто в лице большой семьи (тухума), пытающейся тотально контролировать и образ жизни, и репутационные капиталы своих выходцев. Их радикализация выражает исламизированный, часто через интернет-сети, протест и против городской конкуренции, в которой у них нет преференций, и против претензий сельских родственников на их жизнь.

В-четвертых, участие уже двух поколений выходцев из северокавказских сельских обществ в вооруженных конфликтах стало возможным не потому, что у молодых мусульман сформировались радикальные религиозные убеждения. А потому, что три типа вооруженных конфликтов возникли как результаты соответствующих политических конфликтов, а представители и сельской, и городской исламской молодежи были в них втянуты.

Первый тип — внутрисельские конфликты, где сторону, на которой оказывались участники, определяли скорее родственные отношения или другая групповая принадлежность, чем религиозные убеждения. Эти внутрисельские конфликты поддерживались и расширялись внешними игроками, превращаясь в мини-proxy-войны, бенефициарами которых часто были региональные политики — выходцы из этих сел.

Второй тип — Имарат Кавказ, поглотивший и городской рэкет, и внутрисельские конфликты, ставший инструментом политической конкуренции региональных игроков, подавления политических конкурентов, националистических движений и протестной активности. К концу 2000-х годов Имарат настолько расширился при участии региональных политических элит, что в итоге к 2012−2013 годам был нейтрализован вместе со своими бенефициарами.

И, наконец, третий тип — война в Ираке и Сирии, ставшая институциональной заменой Имарата, в которую на сторону сирийской оппозиции, Аль-Каиды и Исламского государства, как в воронку, были втянуты десятки тысяч молодых мусульман из стран Ближнего Востока, Северной Африки, Европы и постсоветского пространства.

Второе городское поколение выходцев из республик Северного Кавказа появилось в городах России, Турции и Европы с начала 2000-х годов. С этого же времени существуют городские салафитские общины и кружки партии Хизб ут-Тахрир. Но в Сирию российских мусульман стали рекрутировать только с 2011 года, причем туда поехали неофиты, которые часто были далеки от ислама до того, как решили эмигрировать.

На момент ликвидации СССР дагестанские джамааты (сельские общины) и сельские общества в других республиках Северного Кавказа различались по своим экономическим, политическим и религиозным кондициям: был разный уровень индустриализации колхозного хозяйства в горах и на равнине, разная степень экономической самостоятельности домохозяйств в животноводческих, садоводческих, рисоводческих и овощеводческих хозяйствах, разный уровень сохранения исламских знаний и религиозности общин.

В последующие 10 лет сельские общества различались скоростью и глубиной реисламизации, развитием или отсутствием развития неформальной экономики, участием своих выходцев в вооруженных конфликтах и степенью урбанизации (какие-то аулы уже перестали существовать, а в других, что крайне редко, население если не выросло, то почти не уменьшилось).

В целом, конечно, можно говорить о деградации сельских обществ после распада колхозной системы, которая как бы консервировала горские общества до середины 70-х. Трансформации и сохранению сельских обществ Северного Кавказа во время земельных реформ после завоевания его Российской Империей, после коллективизации и в послевоенный период посвящена обширная литература.

В некоторых сельских обществах сложились полулегальные промыслы вроде пошива меховых шапок, выращивания овощей и их доставки в северные регионы Российской Федерации, грузоперевозок, отходничества, изготовления обуви и мебели и т. д. Сельские общества, в которых были развиты альтернативные колхозным частные промыслы, сохранили большее число жителей после распада СССР. Именно в таких джамаатах в 1990-х и в 2000-х годах возникало соперничество между представителями зарождающегося среднего класса (фермерами, хозяевами мебельных и обувных цехов, владельцами большегрузных грузовиков) и колхозной и партийной номенклатурой, которая в целом сохранила контроль над бюджетными трансфертами и земельными ресурсами. Это было соперничество за выборные, административные и даже религиозные руководящие должности, дающие возможность распоряжаться землями под застройку, садами и огородами, распределять бюджетные рабочие места в местных администрациях, больницах, школах и отделениях федеральных ведомств, контролировать позицию имама в джума-мечети.

Но даже в обществах с экономически независимой и многочисленной протестной группой конфликты редко заходили дальше дискуссий в мечетях или на сельских сборах, если в эти конфликты не вмешивались региональные политики, мафия или правоохранительные органы. Вмешательство извне часто и провоцирует превращение сельского конфликта в proxy-конфликт региональных политических субъектов. В нашем исследовании примеры таких сообществ — Гимры и Карамахи в Дагестане и Былым в Кабардино-Балкарии. Есть примеры сельских обществ со сравнительно успешной постсоветской экономикой, во внутриполитические конфликты которых региональные элиты либо не вмешивались вообще, либо вмешались значительно позже.

Выходцы из сельских обществ, которые не смогли создать альтернативную колхозной экономику, массово выезжали на заработки в региональные центры, крупные российские мегаполисы и на север Западной Сибири, в нефтегазодобывающие города. Почти 20 лет после распада СССР в таких селах было нечего делать, и главным событием сельской жизни стали выборы разных уровней, в которых участвовали даже те, кто по 20−30 лет не жил в своем родном ауле, или назначение сельского имама. Среди россиян, присоединившихся к ИГИЛ, значительное количество — представители второго городского поколения именно из таких сельских обществ. Примеры таких джамаатов — Карата в Ахвахском районе Дагестана, Старый Костек в Хасавюртовском районе, Огузер в Кизлярском районе.

Масштабы сельских политических конфликтов и их переход в вооруженную фазу зависит от вмешательства региональных политиков, от того, включены ли в сельский конфликт крупные предприниматели, чиновники, религиозные деятели и представители мафии.

На уровне сельских обществ реисламизация и радикализация стали ответом на крах советской идеологии, провал светского образования, беззаконие и насилие, охватившие Северный Кавказ в 1990-х годах. Исламу не было альтернативы, а радикальный ислам стал симметричным ответом на радикальное разрушение социального порядка и попытки представителей старшего поколения сохранить свое идеологическое господство при помощи эклектичной смеси народного ислама, бюрократической власти официального духовенства и фрагментов советской идеологии.

Вовлечение исламизированных групп в локальные политические конфликты было спровоцировано социальным неравенством, которое стремительно развивалось на Северном Кавказе с начала 90-х годов. Кроме того, провоцирующим фактором стало присвоение новыми элитами колхозного имущества и большей части земельных ресурсов.

Проповедники просто исламизировали протест, отвечая на вопросы верующих о справедливости и о том, как правильно нужно поступать по исламу во всех спорных случаях.

Вооруженное насилие было проявлением политических конфликтов, в ходе которых и формировались новые локальные и региональные элиты. Эти элиты опирались на государственную монополию на насилие, параллельно ее размывая, блокируя политическую и экономическую активность своих противников, которые часто представляли конкурирующие группы семей. Проигравшие были вынуждены покидать свои села, переезжать в города, отправлять детей учиться за границу в исламские университеты, иногда — присоединяться к нелегальным вооруженным группам.

Острый политический конфликт в сельском обществе часто предшествовал присоединению членов джамаата к вооруженному подполью — Имарату Кавказ.

После краха СССР религиозное возрождение охватило Дагестан. В некоторых дагестанских селах жили проповедники из арабских стран.

В начале 1990-х годов группы мусульман из наиболее религиозных сел, таких как Губден, каждую пятницу после рузмана прямо от своей джума-мечети отправлялись по всей республике с призывом. Наиболее религиозные села первыми отправили свою молодежь учиться в Пакистан, Саудовскую Аравию, Иорданию, Сирию, Египет и первыми получили выпускников исламских университетов, обладающих серьезным религиозным образованием.

В меньшей степени реисламизация коснулась республик западного Северного Кавказа, например Кабардино-Балкарии, но и там арабы проводили конференции, приглашали студентов учиться.

Багаутдин Магомед — самый известный салафитский проповедник 1990-х. Выходец из горного Цумадинского района, из семьи переселенцев на равнину, он жил и проповедовал в Кизилюртовском районе Дагестана. Но его проповеди были популярны по всему Северному Кавказу — он был главным проповедником джихада в те годы.

Однако стремительная реисламизация и радикализация не привели к насилию. Большинство религиозных групп были вовлечены в вооруженные конфликты много позже — более чем через 10 лет, когда начал набирать силу Имарат Кавказ и когда давление правоохранительных органов коснулось большинства мусульман, не примкнувших к официальному исламу, роль которого в Дагестане играли и играют суфийские братства шазилийского и накшбандийского тарикатов.

Примером сообщества, которое одним из первых в Дагестане испытало на себе и острый политический конфликт, и его переход в вооруженную фазу, и вооруженное противостояние государству, можно считать Карамахи, в котором в середине 90-х произошла настоящая исламская революция.

Становление Имарата Кавказ во второй половине 2000-х совпало со строительством гидроэлектростанции и затопления под водохранилище садов пяти сел Унцукульского района. Мы разбираем кейс селения Гимры как пример социального протеста, который был поглощен вооруженным сопротивлением, Имаратом Кавказ.

Селение Карата, короткая история которого также будет здесь разбираться, пережило радикализацию части молодежи, но община не дала себя втянуть ни в локальный конфликт, ни в вооруженное подполье Имарата Кавказ. Только в 2010-х годах несколько человек, преимущественно мигранты в крупные города во втором поколении, отправились воевать в Сирию и Ирак.

Еще один пример — селение Костек, состоящее из двух частей, различающихся этнически, экономически, политически и по уровню религиозности, сравнительный анализ которых подкрепляет выдвинутые в начале статьи тезисы.

Имарат Кавказ очень схематично можно расположить между сельскими герильями и войной в Сирии. В какой-то степени Имарат вытеснил и заменил в зоне своей активности организованную преступность, мафию, а его лидеры вошли в состав региональной политической элиты, стали постоянными ньюсмейкерами регионального медийного пространства, часто попадая и в федеральные новостные ленты и аналитические публикации.

Война в Сирии на несколько лет заняла первые полосы мировых медиа и, как уже говорилось, стала центром притяжения для второго городского поколения мусульман. Представители этой когорты выходцев с Северного Кавказа (в основном чеченцы) живут в российских и европейских городах примерно с начала 2000-х годов. Это младшие братья и дети ичкерийцев и участников первой чеченской войны из других республик, например карамахинцев или гимринцев, это дети и младшие братья трудовых эмигрантов в Москву, Санкт-Петербург и на северо-запад Сибири. Многие из них сформировали радикальные религиозные убеждения, но до начала войны в Сирии и мощной пропагандистской кампании со стороны агитаторов ИГ не включались в вооруженные конфликты — для них не существовало релевантного предложения. Зато начиная с 2012 года несколько тысяч человек отправились воевать.

Одним из ключей к пониманию соотношения радикальных убеждений, протестных активностей и насилия является тот факт, что исламская радикализация в сельских обществах Северного Кавказа и среди второго городского поколения мигрантов (выходцев из тех же сельских обществ в крупные города) имеет разную природу и используется для вовлечения в разные вооруженные конфликты. Значение второго поколения мигрантов для глобального джихада постоянно подчеркивает Оливье Руа.

Анализ процессов реисламизации, радикализации, включения в политические и вооруженные конфликты в разрезе сельских обществ оправдан тем, что именно сельские общества на Северном Кавказе, особенно в Чеченской республике и в Дагестане, лидируют в списке Финмониторинга по количеству выходцев, подозреваемых или обвиняемых по террористическим и экстремистским статьям.

Так, селение Гимры и Унцукульский район лидируют и по абсолютному количеству таких выходцев, и по их количеству на тысячу населения.

Выходцы из анализируемого ниже села Карамахи сейчас не так массово представлены в этом рейтинге, но это связано с тем, что, когда Финмониторинг начал вести статистику, основные события в этом селении уже стали историей.

Карата — пример селения, которое, имея несколько религиозных общин, в том числе салафитскую, не было втянуто ни в вооруженные сельские конфликты, ни в Имарат Кавказа. Зато около 15 человек из Карата оказались в Сирии.

Новый и Старый Костек интересны тем, что два сельских общества, расположенные практически в одном селении, но отличающиеся этническим составом, экономическим укладом и структурой религиозной общины, имеют совершенно разную вовлеченность в разные вооруженные конфликты.

Карамахи — довольно большое село (4537 человек по переписи 2010 года) в Буйнакском районе Дагестана. Поселение возникло как хутор более старого села Кадар, жители — даргинцы, говорящие на кадарском диалекте даргинского языка, общее название для жителей нескольких селений (Кадар, Карамахи, Чабанмахи и Ванашимахи) — кадарцы. Карамахи — самое большое селение Кадарской зоны.

Последние десятилетия существования СССР и колхозной системы жители Карамахи и соседних сел помимо работы в колхозе занимались выращиванием овощей на своих приусадебных участках и сами на собственных большегрузных автомобилях возили урожай на овощебазы и рынки в другие регионы страны, в том числе и в мегаполисы, и на Север. Сами бывшие колхозники говорят: «Мы работали на колхоз, чтобы иметь возможность заниматься собственным хозяйством и бизнесом».

Именно участники этой группы «советских» предпринимателей стали активистами возрождения ислама. Ислам как религия призывает к защите частной собственности, росту материального благополучия, поощряет сельское хозяйство и торговлю. В Карамахи возник джамаат — религиозная группа, у которой появилась и своя политическая программа.

По инициативе лидеров джамаата была создана ликвидационная комиссия, которая провела инвентаризацию колхозного имущества и его распродажу, а на вырученные деньги в селение был проведен газ и оборудован водопровод. Это был чуть ли не единственный случай на Северном Кавказе, когда колхозное имущество не было просто разворовано в пользу представителей районных властей, колхозной администрации и бандитов. Земли колхоза были поделены на равноценные участки и распределены по жребию между домохозяйствами. Часть земли оставили в качестве резерва для молодых семей.

В середине 1990-х один человек был убит в случайной перестрелке между представителями джамаата и районных властей. Чиновники нашли поддержку у части организованной преступности, в тот момент полностью поглотившей государство в республике, а союзником джамаата стал один из крупнейших warlords на Северном Кавказе, будущий бессменный мэр Махачкалы Саид Амиров. Амиров в 2017 году был приговорен к пожизненному заключению; почти никто из warlords, принимавших участие в конфликте на стороне администрации района, до наших дней не дожил.

В 1997 году амир Мухтар, лидер религиозной общины, объявил два кадарских села общей численностью 10 000 человек, Карамахи и Чабанмахи, территорией шариатского права. Трудолюбие и деловитость карамахинцев общепризнаны в Дагестане. Экономическое процветание в их сознании религиозно неразрывно связывалось с соблюдением норм ислама, правильной акыдой и крепким иманом. Арабские учителя помогали разобраться в основах религии с салафитской точки зрения. Ислам позволил сформировать новую идентичность и отстроиться от погружающегося в хаос окружающего мира не только морально, но и физически. Вместе с теоретическими знаниями джамаатские осваивали и военное дело.

Шариатская милиция была организована из числа молодых мусульман. Военный тренировочный лагерь, в котором преподавали и основы религии, действовал около села под руководством арабских проповедников и инструкторов. Милиция поддерживала общественный порядок в селах, патрулировала периметр, на время действия шариата прекратились не только кражи и злоупотребление алкоголем, но и культивирование конопли для производства наркотиков. Телесные наказания согласно шариату за пьянство, конечно, не могли не возмущать часть сельчан и служили обоснованным поводом для критики со стороны противников джамаата как внутри села, так и за его пределами. Тем более что карамахинцы создали свое исламское телевидение и по крайней мере в публичном пространстве не ограничивались только сельской политикой. Известный джихадист Ибн аль-Хаттаб, который в то время организовал в Чечне знаменитый тренировочный военный лагерь «Кавказ», имел в Карамахи жену и часто бывал в общине.

Политический конфликт между постсоветской партийно-колхозной элитой и сельской оппозицией, требующей реституции или распределения земельной собственности между домохозяйствами и равного доступа к руководящим должностям, происходил в 1990-х — начале 2000-х почти во всех сельских обществах Северного Кавказа. Но Карамахи — единственный из известных мне примеров, где сплоченная салафитская община смогла на уровне сельского общества одержать полную победу, ввести шариатское право и обеспечить инфорсмент. Карамахи и Чабанмахи превратились в шариатский анклав на территории российского Дагестана и, конечно, были обречены на поражение.

На следующем этапе карамахинский джамаат постепенно втягивался в региональную и даже федеральную политику до самого своего разгрома в 1999 году.

Во время попытки государственного переворота в Махачкале в 1998 году карамахинцы поддержали мэра Махачкалы Амирова. Из-за каменных карьеров на территории сельского кутана Талги и некоторых других причин Карамахи оказались втянуты в политический конфликт между Саидом Амировым и министром внутренних дел Адильгиреем Магомедтагировым. Амиров — даргинец, как и кадарцы. Карамахинский джамаат — салафиты и политические союзники Амирова. Магомедтагиров и многие сотрудники МВД Дагестана — аварцы, на тот момент сторонники и даже мюриды суфийского шейха и духовного лидера дагестанского муфтията Саида афанди Чиркейского, шамильского аварца по происхождению.

Карамахинский шариатский анклав был известен на всю страну. Перед второй чеченской войной министр внутренних дел Российской Федерации Сергей Степашин посетил Карамахи. Его одобрительные слова о мирных и гостеприимных жителях Кадарской зоны цитируются до сих пор.

В 1999 году группы Шамиля Басаева и Хаттаба вторглись на территорию Дагестана, и началась вторая чеченская война. В Карамахи не поддержали это вторжение, соблюдая заключенный с руководством Дагестана договор. Но кадарцы отказались разоружиться и пустить подразделение Министерства внутренних дел Дагестана на территорию сел, понимая, что в противном случае будет проведена зачистка.

С 28 августа по 12 сентября 1999 года крупная группировка российских войск с авиационной и артиллерийской поддержкой штурмовала укрепленные села Карамахи и Чабанмахи. Оборонявшихся было около 200 человек, хорошо подготовленных и вооруженных, к карамахинцам на помощь пришли добровольцы из других сел Дагестана. Например, активное участие в обороне принимал депутат Государственной Думы Российской Федерации Надир Хачилаев. Он был ранен, но смог выбраться из окружения.

Рассказывают, что сын одного высокопоставленного дагестанского чиновника, отправленный отцом в Карамахи лечиться от наркозависимости, отказался покинуть селение во время осады, принял участие в обороне и погиб.

Село было разгромлено, проведена зачистка, многие жители были арестованы. По разным данным, от 30 до 50 инсургентов погибло во время войсковой операции; остальные смогли уйти либо в Чечню, либо за пределы России.

Амир Мухтар и военный амир Джайрулла с несколькими десятками защитников села смогли уйти сквозь оцепление. Некоторые из них приняли участие во второй чеченской войне на стороне отрядов Басаева и Хоттаба, часть ушла в сопротивление, как стали тогда говорить — «в лес». Под гарантии одного из офицеров российских спецслужб амир Мухтар смог вывести из вооруженного сопротивления часть кадарцев, уговорив их сложить оружие. Но все они были арестованы и приговорены во главе с амиром к длительным срокам заключения.

Близкие к джамаату жители сел Карамахи и Чабанмахи после войны переехали в Махачкалу, Ростовскую область, некоторые эмигрировали в Турцию. Тем не менее карамахинский джамаат сохранил авторитет среди мусульман Дагестана. К тому же экономика села была восстановлена — за десять лет после разгрома общине удалось создать крупнейший центр стойлового животноводства в стране. По моим подсчетам, в Кадарской зоне на откорме содержится до 50 000 голов крупного рогатого скота; кадарцы практически контролируют торговлю скотом на Хасавюртовском скотном рынке — в самом большом центре скототорговли на юге России.

Дети карамахинцев, которые не принимали участия ни в исламской революции, ни в обороне села, ни в чеченских войнах, составили второе поколение карамахинского вооруженного сопротивления, теперь уже в составе Имарата Кавказ.

Кадарская вооруженная группа существовала на протяжении всех последующих лет. Кадарцы оставались одной из самых активных групп вооруженного подполья, но внутрисельский конфликт присутствовал всегда и приобретал все более сложную конфигурацию.

В 2012 году в мечети селения, открытой вместо разрушенной во время осады в 1999 году, был убит имам села и его помощник. Новую мечеть подожгли, с тех пор она не функционирует. После этого была восстановлена разрушенная в 1999 году мечеть, поскольку по шариату положено поступать именно так — мечеть нужно восстанавливать на месте бывшей мечети, если таковая когда-либо существовала.

Примерно через два года члены вооруженного подполья совершили покушение на одного из соратников амира Мухтара за то, что он запретил своим родственникам вступать в подполье или уезжать на войну в Сирию.

Рустам Асильдеров (Абу Мухаммад Кадарский), выходец из Карамахи, с лета 2012-го возглавлял дагестанский вилаят Имарата Кавказ, в 2014-м, после смерти Доку Умарова, отказался присягать его преемнику, аварцу Алиасхабу Кебекову. Асильдеров принес присягу аль-Багдади, лидеру ИГИЛ, и с 2014 года был амиром вилаята Дагестан в составе Исламского государства. Между Имаратом Кавказ, подразделением Аль-Каиды и ИГИЛ было противостояние и в Сирии, и на Северном Кавказе.

Асильдеров был убит в возрасте 34 лет в дагестанском селении Талги 3 декабря 2016 года в результате контртеррористической операции. При этом нет сведений, что кто-то из выходцев из Карамахи или Чабанмахи присоединился к ИГ на территории Сирии или Ирака.

Гимры — аварское село в Унцукульском районе с населением почти 5000 человек по переписи 2010 года. Гимры считаются родиной имама Шамиля, который 25 лет возглавлял борьбу горцев Дагестана и Чечни против Российской Империи в XIX веке. Шамиль остается символом антиколониального сопротивления на Северном Кавказе. Перед походом на Дагестан Шамиля Басаева провозгласили Шамилем Вторым. И это, безусловно, составляет часть репутации и идентичности гимринцев как в Дагестане, так и за пределами республики.

Экономически Гимры, как и весь Унцукульский район, жили выращиванием и продажей фруктов, особенно абрикосов. После распада СССР и ликвидации колхозов большинство хозяйств остались в горах, поскольку садоводство позволяло содержать семьи.

Выходцы из селения принимали участие и в первой, и во второй чеченских войнах. Со слов информантов, один из участников первой чеченской войны — Газимагомед Магомедов, известный как Газимагомед Гимринский, депутат Народного собрания Дагестана, убитый 10 декабря 2007 года. По общепринятой версии, Газимагомеда убил его ученик и преемник, лидер гимринской группы вооруженного подполья Ибрагим Гаджидадаев.

Газимагомед был очень противоречивой личностью. В начале 1990-х он участвовал в создании «Исламского джамаата Дагестана» вместе с Багаутдином Магомедом из Кизилюртовского района, о котором мы уже упоминали выше.

Вот что писал про него сразу после убийства Хаджимурад Камалов, известный дагестанский журналист и политолог, основатель независимой газеты «Черновик»:

При посредничестве Газимагомеда и его младшего брата Ибрагима

Сайт чеченских сепаратистов Kavkaz Сenter считал Магомедова мафиози, многие обвиняли депутата в сотрудничестве со спецслужбами. В любом случае Газимагомед Гимринский был одним из тех, кто создал Имарат Кавказ таким, каким он и оставался после своего провозглашения в 2007 году: смесью джихадистского движения, организованной преступности и внутрисельских вооруженных конфликтов. Его лидеры зарабатывали рэкетом и киднеппингом.

Через борьбу за финансовые потоки строительства ГЭС и Гимринского тоннеля вооруженное подполье Унцукульского района уже в 2007 году стало участником республиканского рынка насилия, а такие лидеры, как Газимагомед Гимринский и Ибрагим Гаджидадаев, — полноправными членами политической элиты республики.

Полноценное вооруженное подполье в селениях Гимры и Балахани возникло после затопления абрикосовых садов при строительстве водохранилища для Ирганайской гидроэлектростанции. При распределении компенсаций и подрядов на строительные работы уровень коррупции был очень высок, многие не смогли получить адекватной компенсации, но на криминальный рынок поступили огромные суммы денег.

Один из полевых командиров, бывший тренер по борьбе в сельской школе, рассказывал в интервью, что ушел в лес из-за риска быть арестованным полицией. Он имел авторитет в селе, пытался вмешиваться в конфликты из-за распределения компенсаций и подрядов на поставки щебня для строительства стен водохранилища. Это привело к бизнес-конфликту с сотрудниками правоохранительных органов, которые воспользовались тем, что тренер по борьбе имел репутацию религиозного человека, и обвинили его в экстремизме и сочувствию террористам. Однако деловые партнеры вовремя предупредили его об опасности, и сельский авторитет вместе с некоторыми своими воспитанниками ушел на нелегальное положение, создав боевую группу.

Гидроэлектростанция породила конфликт в районе. Более 60 общественных активистов, боровшихся за справедливую компенсацию за затопленные сады и строения, были убиты. Ставки оказались высоки — общий доход домохозяйств за сезон от продажи абрикосов, выращиваемых в затопленных теперь садах, достигал десятков миллионов долларов. Гидроэлектростанция приносит сравнимый доход, но совершенно другим людям.

Лидер гимринской вооруженной группы Ибрагим Гаджидадаев, несомненно, входил в состав политической элиты Дагестана. Он контролировал часть финансовых потоков, формируемых в гидроэнергетике, рабочие места на гидроэлектростанции, особенно в службе безопасности, был одним из крупных застройщиков в Махачкале, столице республики. Гаджидадаев был одним из тех, кто сформировал в Дагестане Имарат Кавказ как замену организованной преступности на рынке насилия.

В 2010 году Имарат Кавказ освоил тактику «флешек». Чиновнику или предпринимателю подбрасывалась флешка, на которой была запись, например, его детей, идущих в школу, и обращение амира группы вооруженного подполья. В обращении назначалась сумма денег, которую следовало передать джихадистам в качестве закята — исламского налога. С этого же времени флешки под видом боевиков стали подбрасывать и сотрудники правоохранительных органов. Недавно за убийства и вымогательства были осуждены офицеры РУВД одного из районов Дагестана.

Важная роль гимринского подполья и его лидеров на дагестанском рынке насилия послужила и причиной, и поводом для проведения почти непрерывной контртеррористической операции на территории селения Гимры. Молодых мусульман постоянно задерживали, арестовывали и похищали.

Гимринцы приняли участие и в наиболее идейном крыле Имарата Кавказ. Уроженец селения Гимры Магомед Сулейманов (Абу Усман Гимринский) получил хорошее исламское образование в Дамаске, где учился в том числе у знаменитого доктора Муртузали. Он вернулся в Дагестан в 2005 году и читал проповеди в Гимринской мечети. Из-за начавшихся преследований со стороны правоохранительных органов был вынужден перейти на нелегальное положение, но сдался властям во время контртеррористической операции, длившейся полтора года после убийства Газимагомеда Гимринского. Сулейманов был амнистирован и вернулся к мирной жизни, открыто судил по шариату, заработал огромный авторитет.

Под давлением и властей, и подполья (лидер вилаята Дагестан Магомедали Вагабов обвинял Сулейманова в том, что тот ушел с пути джихада) Абу Усман снова ушел в лес в 2009 году, когда был убит доктор Муртузали. Тогда же ушел в подполье Алиасхаб Кебеков, предшественник Сулейманова в роли амира Имарата Кавказ и коллега по обучению в Дамаске. Абу Усман был кадием (шариатским судьей) Имарата Кавказ и много сделал как для некоторой гуманизации методов подполья — он выступал против женских самоподрывов, рэкета и немотивированных убийств милиционеров, даже оштрафовал Ибрагима Гаджидадаева за несправедливое притеснение людей, — так и для повышения престижа джихадистского движения в глазах жителей республики. По данным правоохранительных органов, именно Сулейман Магомедов вынес приговор Саиду Афанди Чиркейскому, самому влиятельному тарикатскому шейху в Дагестане.

На несколько месяцев Сулейман Магомедов стал лидером Имарата Кавказ и был убит 11 августа 2015 года в ходе спецоперации.

Выходцы из селения Гимры лидируют в составленных Финмониторингом списках лиц, причастных к экстремистской или террористической деятельности. 65 человек, подозреваемых или обвиняемых в терроризме, родились в этом селении. Если же прибавить попавших в список террористов и экстремистов из соседних затопленных сел, получится 134 человека.

Радикализация гимринцев имеет несколько источников. Один из важнейших — репутация села в Дагестане, связанная с тем, что Гимры — родина Имама Шамиля. Сыграла свою роль несправедливость при распределении компенсаций за затопленные сады и подрядов на строительстве ГЭС.

Гимринцы тоже столкнулись с методами правоохранителей и с мафией — пусть и на 10 лет позже, чем карамахинцы. Убийства активистов, постоянные зачистки, аресты молодых мужчин практически не оставляли выбора — приходилось либо уезжать, либо уходить в подполье.

Важную роль сыграло и то, что подполье практически контролировало район, по крайней мере ночью. Молодые мусульмане попадали в своеобразную ловушку. Коллективная репутация, сложившаяся и исторически, и благодаря деятельности полевых командиров и проповедников, давала и дает правоохранительным органам повод подозревать всех без исключения молодых жителей Унцукульского района в поддержке вооруженного подполья. В интервью практически все гимринцы жалуются, что их априори считают преступниками. То есть даже если ты не джихадист — тебе никто не поверит. Но и вооруженное подполье требует лояльности, а боевики не менее опасны, чем правоохранители. Так что-либо уходи в подполье, либо уезжай за границу.

Уход в подполье часто был вынужденным, а реальная вооруженная борьба в большей степени связана с именем Ибрагима Гаджидадаева, группа которого участвовала в силовом предпринимательстве наряду с другими более или менее легальными частными армиями республики. Эта деятельность активно критиковалась гимринцами, обладающими исламскими знаниями.

Острый внутренний политический конфликт в селении, участие выходцев из сел в Имарате Кавказ напрямую, без посредничества городских религиозных общин, малая миграция жителей Унцукульского района в города — все это привело к тому, что во втором городском поколении жители Унцукульского района представлены очень мало.

Нет и информации о гимринцах, которые воевали на стороне ИГ. При этом не менее 50 семей из этого селения, включая бывшего имама мечети, почти компактно живут в Турции под Стамбулом. Эти мусульмане не уехали на войну, а бежали, спасаясь от прессинга и со стороны спецслужб, и со стороны вооруженного подполья.

Карата — районный центр Ахвахского района Дагестана. По переписи здесь чуть больше 4000 человек, но большинство из почти 10 тысяч каратинцев (андо-цезский народ, ранее расселенный в Карата и нескольких окрестных селах) сейчас проживает на равнине и в городах. По мнению самих жителей села, в самом селении Карата осталось не более 2000 человек.

Экономика Карата основывалась на яйлажном (отгонном) овцеводстве, колхоз имел кутан (пастбище, поля для посева кормов и фермы для содержания скота зимой) недалеко от Южно-Сухокумска, города на севере Дагестана. Каратинцы во время распада СССР потеряли почти всю свою экономику. Подсобное хозяйство угасает последние 20 лет, огороды под картофель и кукурузу на террасах вокруг села практически заброшены и постепенно распределяются под жилищное строительство. Большая группа молодежи выехала в Москву, где занималась мошенничеством и бандитизмом.

Село Карата к распаду СССР не было религиозным. Это районный центр, который дал целую плеяду первых советских руководителей республики, позднее репрессированных. Все три исламских сообщества в селении, включая два суфийских и одно салафитское, насчитывают не более 300 активных участников.

Возрождение ислама в селении началось с того, что сельский клуб, который был организован при советской власти в помещении мечети, отремонтировали и открыли в нем мечеть. В самом Карата не было никого, кто мог бы выполнять функцию имама. Говорят, что даже джаназу на кладбище было некому прочитать. В селение пригласили имама из Цумадинского района, последователя шейха Таджудина, одного из самых уважаемых в дагестанских горах представителей суфийского ислама. Таджудин был одним из суфийских шейхов, сохранивших цепочку тарикатской традиции во время антирелигиозных кампаний в СССР.

В середине 1990-х годов из среды сторонников шейха Таджудина был создан молодежный отряд имени имама Шамиля. Молодые люди стали добиваться от сельчан, чтобы те соблюдали исламские правила, прекратили употреблять и продавать алкоголь. Иногда спиртное отнимали и демонстративно уничтожали. Но большинство каратинцев не поддержали эту инициативу.

Это религиозное сообщество выросло за счет вернувшихся из Москвы мошенников и рэкетиров, решивших оставить опасный и неправедный образ жизни и обратившихся к исламу. Суфийская община в Карата достигала нескольких десятков человек, иногда даже до сотни. Многие считают, что ислам стал моральной опорой и спасением для тех каратинцев, которые вернулись из Москвы, поскольку подавляющее большинство тех, кто продолжил криминальную карьеру, погибли или попали на длительные сроки в тюрьмы. Но заняться в селении было нечем.

Многие уехали в Махачкалу и занялись строительным бизнесом. На некоторое время каратинцы стали главными частными застройщиками на севере столицы республики. Более сотни застройщиков из Карата на условиях долевого участия одновременно застраивали тридцатипятиквартирными четырехэтажными дешевыми домами Семендер и перевозили в столицу несколько сотен хозяйств. Внутри сообщества осуществлялись бартерные сделки, которые регулировались по исламским нормам. Эта система даже имела свое название, «биржа Дибира», по имени основателя и главного оператора этой посреднической площадки.

К началу 2000-х годов в Карата возникла салафитская община. Каратинцы рассказывают, что к салафитскому исламу перешли через чтение книг. Первый салафит был образцом мусульманина: «Если кто-то умер в селе, то он был первый на кладбище и уже копал могилу. Если кому-то была нужна помощь — он никогда не отказывал. Чистый, справедливый человек, настоящий мусульманин». Салафитская община росла, часть последователей Таджудина перешла в нее без серьезных конфликтов, к салафитскому исламу обратились многие застройщики в Махачкале. Примечательно, что они продолжали ездить к суфийскому шейху, который считается в Дагестане последователем, продолжателем силсилы (цепочки, по которой передается иджаза — право и обязанность быть тарикатским шейхом) шейха Таджудина.

До появления в Карата группы последователей другого шейха, Саида Афанди Чиркейского, представляющего официальный ислам в Дагестане, никаких заметных конфликтов в селении не было. Община последователей лидера официального суфийского ислама в Дагестане возникла в Карата как семейный политический проект в середине 2000-х годов на фоне попыток создать в селении новую политическую систему. Один из активистов возрождения горской демократии, каратинец Магомед Ахмеднабиев, попытался восстановить представительство тухумов (больших семей) как основу политической власти в селении. Эта попытка вызвала в том числе и религиозные дискуссии. Неожиданно появившиеся новые суфии, объявившие себя мюридами шейха Саида Афанди Чиркейского, а фактически представители одной из семей советских партийно-хозяйственных функционеров, пытающиеся вернуть утраченные позиции, выступили как представители Духовного управления мусульман.

Они взяли под контроль мечеть (поставили своего имама) и, опираясь на правоохранительные органы, блокировали строительство салафитской мечети на территории частного дома. Этот конфликт спровоцировал радикализацию части салафитов, появилась небольшая группа довольно жестко настроенных фундаменталистов, преимущественно родственников, которые призывали к соблюдению сунны всеми каратинцами и прекращению полномочий суфийского имама и вообще влияния «кяфирского» («кяфир» — неверный) Духовного управления на религиозную жизнь села. Другая группа салафитов под постоянным вниманием и давлением правоохранительных органов пыталась достроить и отстоять свою мечеть. Среди них появился единственный выпускник аль-Азхара.

Салафиты и близкие к ним активисты из селения стали инициаторами расследования убийства Ахмеднаби Ахмеднабиева, известного дагестанского журналиста и врача, который работал на скорой помощи в Карата и одновременно писал острые критические материалы по поводу коррупции в дагестанской власти. Ахмеднаби был расстрелян около своего дома в Семендере.

Конфликт между салафитами и группой последователей Духовного управления усугубился еще и тем, что один из наиболее уважаемых членов салафитской общины был избит во время празднования свадьбы в Карата. Однако лидеры сельской общины пресекли вмешательство в конфликт региональных политиков и религиозных групп. Большую роль в урегулировании конфликта сыграли именно махачкалинские каратинцы-застройщики, среди которых были и салафиты, и последователи шейха Таджудина, и исламские активисты, близкие к «Союзу справедливых», и общественная организация «Карата». К этому времени внутри сообщества сложились практики урегулирования конфликтов как внутри, так и вне среды выходцев из сельского общества.

В итоге даже была выдвинута идея о построении сельской многопартийной системы, чтобы в джамаате — представительном органе местной власти — были представлены последователи Таджудина, последователи Саида Афанди Чиркейского, салафиты и те, кто не относит себя ни к одной их этих групп. Однако представители Духовного управления мусульман Дагестана стараются, опираясь на административную поддержку районных и республиканских властей, на политические и административные ресурсы Духовного управления и на помощь правоохранительных органов, удерживать формальный контроль и над мечетью, и над джамаатом.

Несмотря на описанную драматическую цепь событий, ни в чеченских войнах, ни в Имарате Кавказа выходцы из селения Карата не участвовали. Однако 15 человек поехали воевать в Сирию и Ирак, 14 из них присоединились к Исламскому государству. Один из каратинцев уехал на войну раньше, в 2012 году, когда Халифат еще не был объявлен.

Из селения в Сирию уехала одна большая семья с 50-летним главой. Эта семья непосредственно до отъезда проживала в селении, однако ранее ее глава долго жил в каком-то российском городе, откуда привез первую жену, русскую по происхождению, но принявшую ислам. Он уехал с детьми, двумя женами и зятем — всего 10 человек. По словам односельчан, он обладал твердыми салафитскими убеждениями, много работал, чтобы кормить семью, и не видел никакой перспективы в Дагестане ни для себя, ни для своих детей. На сегодняшний день мужчины из этой семьи уже погибли.

Остальные каратинцы (5 человек) — более типичные участники джихада в Сирии и Ираке. Им всем по 20−25 лет, уехали из городов. Двое уехавших жили в Южно-Сухокумске, небольшом городе на севере Дагестана, откуда в Сирию уехало около 50 молодых мусульман. Со слов жителя Южно-Сухокумска, члена салафитской общины, из которой уехали эти молодые мусульмане, это были лидеры городской молодежи, которые вместе занимались в спортзале восточными единоборствами и вместе ходили в мечеть. Примерно в 2010 году они попали под влияние представителя криминального мира, который сидел в тюрьме и там стал практиковать ислам. Основным источником доходов группы была кража нефтепродуктов (Южно-Сухокумск — одна из столиц дагестанской нефтедобычи), из-за которой они конфликтовали с руководителями и бенефициарами «Дагнефти».

В последние два года перед отъездом (2012−2014 годы) большинство мусульман были поставлены на профилактический учет в отделе по противодействию экстремизму и терроризму МВД Дагестана, их постоянно забирали для допросов, останавливали на дорогах. В итоге около 50 человек, преимущественно аварцы, включая двух каратинцев, выехали через Москву в Стамбул и в Сирию. Некоторые воевали в Ираке. Известно, что один из каратинцев погиб около Мосула в 2015 году.

Почти все остальные комбатанты уехали воевать из Махачкалы, только двое из других российских городов (Москва, Санкт-Петербург). Чаще бывает наоборот — большинство выходцев из сельских обществ, отправившихся воевать в Сирию на стороне ИГ, уехали из Москвы, Санкт-Петербурга или Северо-Западной Сибири.

История одного из каратинцев, побывавшего и в отряде Сайфуллы аль-Шишани, и в ИГИЛ под Алеппо и Раккой, подробно описана в СМИ.

Подавляющее большинство каратинцев, отправившихся на джихад, — молодые люди от 20 до 25 лет, жертвы интернет-пропаганды. Пятеро из 15 уже точно погибли, только трое смогли выбраться из Сирии, двое — при помощи своих родителей.

Сложившие оружие часто становятся членами джамаата «Такфир валь-Хиджра»; это широкий по географии русскоязычный джамаат, основанный в Астрахани в середине 1990-х выходцем из Цумадинского района Дагестана Ангутой Омаровым, известного как Аюб. Члены джамаата объединяются в небольшие общины, возглавляемые довольно молодыми и плохо образованными, но радикальными лидерами, или находят другие способы изолировать себя от мира. Их общины существуют в Казахстане, Киргизии, Украине, Бельгии, Турции, Чехии, а также в Ставропольском крае, в Москве и в других городах России, странах Европы и Ближнего Востока. Эти фундаменталисты даже ИГИЛ обвиняют в неверии, но отрицают правомочность применения насилия мусульманами.

Это очень интересный кейс. Селение состоит из двух частей — кумыкской и даргинской. Кумыки — старожилы, Костек в прошлом был одним из значимых кумыкских центров в Дагестане. Даргинцы — переселенцы, уроженцы горного села в Цудахарском районе Дагестана, пришли в Костек из Чечни. Туда они были переселены после депортации чеченцев в Центральную Азию в 1944 году; даргинцы жили в Чечне до их возвращения в конце 1950-х.

Кумыков по переписи 2010 года в Костеке 4551 человек, даргинцев в Новом Костеке — 5179, хотя в 1958 году из Чеченской республики переселилось несколько сотен хозяйств.

В советское время даргинцы массово изготавливали меховые шапки. В год в домашних мастерских производили до 150 тысяч изделий. В качестве сырья использовались либо скупаемые со складов кроличьи детские шубки, которые не пользовались спросом, либо мех, предназначенный для пошива этих шуб в советской плановой экономике. Сама тема так называемых цеховиков, которые в последние годы СССР производили чуть ли не больше половины потребительских товаров, очень интересна, но эта работа посвящена совсем другим проблемам.

Даргинский Новый Костек прославился не только надомным производством меховых изделий. В Новом Костеке живет один из самых уважаемых в Дагестане шейхов накшбандийского и шазилийского тарикатов. Он привел в ислам десятки тысяч дагестанцев. Это как раз тот самый Даргин Магомед (Рабаданов), преемник Таджудина Хасавюртовского, к которому ездили и продолжают ездить мюриды из Карата. Сам Таджудин аль Ашали (Рамазанов) говорил о костекских даргинцах: «Ко мне стали проситься новые верующие, желающие стать мюридами. Только из даргинского селения Новый Костек их прибавилось не менее двух тысяч человек, что побудило меня хоть немного изучить их язык». С 2001 года, когда Таджудин скончался, к Мухаммаду Рабаданову перешли мюриды покойного и на равнине, и в горах.

В Новом Костеке возрождение ислама прошло стремительно, в самом начале 90-х. И уже представители первого постсоветского поколения мусульман, те, кто к началу 90-х закончил сельские школы, стали искать более глубоких исламских знаний, чем им могли дать тарикатские шейхи, которые вынужденно провели более полувека в изоляции от основных центров арабоязычной исламской культуры. Экономическая независимость даргинцев, как и в Карамахи, способствовала утверждению новой идеологии, противопоставляющей ее носителей сравнительно светским постсоветским элитам.

Также важно то, что костекцы не имели никаких оснований считать российское государство своим: государственные услуги покупались за наличные, никаких возможностей повлиять на политику не было и нет, а ислам давал преимущество перед теми, кто остался вообще без идеологии, отвечая просто и понятно на основные вопросы о том, зачем человек живет и как он должен это делать.

То же самое мы наблюдали и в Карамахи, и в Гимрах, но в отличие от Кадарской зоны, где главным идейным противником исламской общины были партийные и колхозные руководители, и от Гимров, где довольно быстро сложился конфликт с государством из-за ГЭС и Гимринского тоннеля, в Новом Костеке многочисленное братство мюридов во главе с тарикатским шейхом создало условия для быстрой реисламизации — и заложило основу для внутреннего религиозного раскола.

Даргинцы Нового Костека разделились на две части: на сторонников старого суфийского шейха Даргина Магомеда (Рабаданова) и на сторонников его внука, салафитского шейха Абдуллы Костекского. Магомед Рабаданов сам отвез внука в Дамаск для обучения исламским наукам. Абдулла учился в Сирии тогда же, когда там продолжал обучение и преподавал доктор Муртузали, учился Алиасхаб Кебеков (амир Имарата Кавказ из селения Телетль, убит 19 апреля 2015 года) и Магомед Сулейманов (кади и амир Имарата Кавказ из селения Гимры, убит 11 августа 2015 года).

Однако споры между внуком и дедушкой носили догматический характер и ни к какому вооруженному конфликту внутри сельского общества не привели.

Даргинцы, выходцы из Нового Костека, принимали участие в вооруженном подполье Имарата Кавказ, некоторые были убиты. Недалеко от Нового Костека находится печально известный Кироваул, в который сотрудники правоохранительных органов некоторое время боялись заезжать из-за постоянных нападений на патрульные машины. В числе погибших сторонников вооруженного подполья оказался другой внук шейха Магомеда, который был убит при проведении КТО на окраине села. Последователи шейха стали собирать деньги для выкупа тела погибшего, поскольку по российским законам тела погибших террористов не выдают родственникам — их захоранивают тайно, — но сотрудники правоохранительных органов продают трупы за 20−30 тысяч долларов. Даргин Магомед запретил выкупать тело своего внука, чтобы не поощрять этот циничный бизнес. Дальнейшей радикализации салафитской общины Нового Костека и ее лидеров способствовало несколько факторов: во-первых, растущая взаимная жестокость вооруженного подполья и сотрудников Министерства внутренних дел, во-вторых, отсутствие и желания, и возможностей интегрироваться в существующий социальный порядок, в-третьих, невозможность салафитских лидеров конвертировать свои политические статусы вне повстанческого движения.

Но салафиты из Нового Костека не присоединялись к ИГ. Более того, именно молодой шейх Абдулла Костекский вывел воюющую в Сирии дагестанскую часть Имарата Кавказ из зоны боевых действий на территорию Турции после того, как аль-Багдади объявил о создании халифата.

В этом тексте мы не будем описывать конфликт между кумыками-старожилами Костека и даргинцами-переселенцами Нового Костека. Возможно, этот конфликт между двумя общинами, который прогремел на всю республику и в котором были человеческие жертвы, затормозил развитие конфликтов внутри самих даргинской и кумыкской общин.

Кумыкская, старая часть Костека к распаду СССР практически не сохранила ислам. В селении почти не осталось людей, которые обладали исламскими знаниями. Имам мечети только в 2000-х годах закончил обучение в Саудовской Аравии. Когда колхоз, в котором работали большинство костекцев, пришел в упадок, в поисках работы кумыки массово поехали на заработки на север Западной Сибири, преимущественно в Тюменскую область, включающую Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий автономные округа. Многие остались там на десятилетия, вырастили и выучили детей. Около 70 семей из Костека сейчас живет в городе Пыть-Ях, недалеко от Нефтеюганска.

Среди костекских кумыков нет участников Имарата Кавказ. Но до 10 человек, преимущественно дети трудовых эмигрантов, выросшие и работавшие на Севере, в последние три года присоединились к Исламскому государству в Сирии и Ираке. Большинство из них погибли.

Вот как имам мечети описывает типичные истории костекцев из кумыкской части села, уехавших на войну в Сирию.


Его соседа, чуть больше 20 лет ему было, отец:

Потом выяснилось, что парня выгнали из университета «и он готов был куда угодно идти». Потом тайно женился на религиозной девушке…

Заура убили в Сирии, когда он расчищал завалы после обстрела.

Младшая сестра Заура училась в Ессентуках в медицинском колледже. Она общалась с женой брата, «и она (жена брата), скорее всего, и позвала ее туда». Сестра сделала паспорт, вылетела в Турцию, но отец поехал за ней и смог ее вернуть.

Другой «тюменский» (кумык из Костека, выросший в эмиграции в Тюмени) говорил, что в Тюмени многие из мусульман-эмигрантов с Северного Кавказа и Средней Азии за ИГИЛ:

Еще один костекец, из тех, кто уехал в Сирию, тоже из «тюменских».

Имам считает, и большинство моих интервью и наблюдений это подтверждают, что городские, «тюменские», «московские», «петербуржские» ребята, которые уехали в Сирию, на 90 процентов никогда бы «здесь [в Дагестане] не зашли бы в лес [в Имарат Кавказ]».

Молодые мусульмане, выросшие в больших городах и на севере Западной Сибири, не включены в политические конфликты на родине. «Они туда [в Сирию и Ирак] поехали… [насмотревшись] в интернете, как народ [Сирии] страдает… [наслушавшись] призывов ученых, что Судный день начнется именно с войны… в Сирии… потом Иса-пророк спустится… Большинство после этого едут туда».

Можно привести в пример еще одно большое кумыкское село с 11 тысячами жителей, примерно 5000 из которых работают и живут на севере Западной Сибири и в Санкт-Петербурге. Более 25 молодых выходцев из этого села присоединились к Исламскому государству, отправившись в Сирию прямо из ЯНАО или Санкт-Петербурга.

Анализ кейсов позволяет сделать вывод, что и в сельских обществах, и в северокавказских городах, и в городах, куда направлена трудовая эмиграция кавказцев, исламизация, включение мусульман в соответствующие политические конфликты и переход политических конфликтов в локальные вооруженные конфликты или терроризм протекают по-разному и с участием разных акторов.

Религиозная радикализация (не обязательно исламская, но мы в данном случае разбираем именно такие кейсы) зависит от возраста, стадии погружения в религию и личных качеств верующего. Но есть и внешние факторы, которые провоцируют или усиливают этот императив: это противопоставление мусульман конкурирующей и политически доминирующей (светской) идеологии, индивидуальные и групповые трудности с социализацией и репутационные проблемы в рамках семьи, общины или в целом светского общества, дискриминация или репрессии со стороны государства или его агентов, а также групповая мобилизация в интересах религиозных или политических лидеров и групп.

На уровне сельских обществ исламизация зависит от наличия проповедников, группы потенциальных носителей исламской идеологии (в тех селах, из которых молодежь выехала на заработки, некого было исламизировать), наличия у этой группы интереса отстраивать свои убеждения от советской идеологии, возможности организовать доступ к исламским знаниям (проповедники из арабских стран, студенты, литература).

Проводниками ислама в селах были, с одной стороны, суфийские шейхи, их знающие мюриды или имамы, получившие образование в медресе «Мир-и Араб» в Бухаре. С другой стороны — проповедники из арабских стран и выходцы из сел, получившие исламское образование в Сирии, Египте, Саудовской Аравии или Иордании.

Сохранность исламской культуры, а особенно наличие своих учителей, влияло на распространение ислама как минимум двумя способами. Во-первых, наличие шейхов позволяло быстро восстановить позиции ислама в этом сельском обществе. Во-вторых, наличие авторитетного религиозного деятеля сразу вводило его и его сторонников в локальный, а то и в региональный политический дискурс и превращало религию в инструмент социализации и карьеры. Кроме того, и это в-третьих, быстрая исламизация и задаваемый грамотным оппонентом уровень религиозной дискуссии приводили к тому, что салафитские проповедники в этих сообществах либо соответствовали высокому уровню оппонентов, либо проигрывали им. В Дагестане, например, в селах сторонников авторитетных и знающих шейхов или просто там, где было много знающих людей, либо появились уже салафитские шейхи (Алиасхаб Кебеков в Телетле, Магомед Сулейманов в Гимрах, Абдулла Рабаданов в Костеке, доктор Муртузали, Дибир Магомед и Ангута Омаров из Кванада, сам Багаутдин Магомед Саситлинский из Кизилюрта), либо, как в общине Нижнего Инхело в Астрахани, салафитская община появилась позже, за пределами сельского общества. Там же, где не было суфийской традиции, но был доступ к исламскому образованию или рано появились проповедники (Губден, Карамахи), возникли мощные салафитские общины, часто противостоящие и слабому официальному духовенству, и постсоветским элитам. Суфийские же группы могут появиться, но существуют на периферии или, по аналогии со поздними салафитскими группами в предыдущем примере, вливаются в суфийские общины за пределами сельских обществ.

В целом же и суфийские, и салафитские проповедники и имамы — союзники по вытеснению светской культуры на периферию как сельских обществ, так и городских общин, которые будут коротко описаны в следующем параграфе.

Радикализация в селах связана с противопоставлением ислама светской советской идеологии, которая потерпела полный крах в глазах горцев. В некоторых селах детей перестали отправлять в школы, авторитет светского образования и учителей резко упал вместе с их доходами и социальным статусом.

Фундаментальный ислам стал инструментом ликвидации сословных предрассудков и забвения испорченных личных репутаций. Часто потомки зависимых сословий, которые нередко поражены в политических правах в сельском обществе, или те, кто в прошлом вел порочный образ жизни, оказываются наиболее радикальными мусульманами в настоящем.

В силу низкого уровня образования и зачастую плохого знания русского языка карьера в Москве и других городах Российской Федерации для дагестанцев была затруднена, оставалась только возможность проявить себя в криминале. При этом путь религиозного образования и повышения за счет этого социального статуса открывался все шире. В сельских обществах все эти альтернативы были персонифицированы: противопоставление местным постсоветским элитам, все сильнее отрывавшимся по благосостоянию от остальных сельчан, означало принятие стороны оппозиционных общественно активных лидеров и салафитских проповедников.

Наконец, салафитские религиозные общины подвергались давлению и даже репрессиям со стороны правоохранительных органов, часто возникала личная вражда, которая усиливала и групповую нетерпимость. Взаимное насилие еще больше усугубляло радикальность религиозных взглядов: джихад смешивался с кровной местью и страхом возмездия за совершенные преступления.

В этой ситуации мобилизационные усилия со стороны лидеров протестных движений и проповедников зависели от уровня радикальных настроений, а значит, радикализация приобретала влиятельных бенефициаров.

Политические конфликты в сельских обществах развивались вокруг конкуренции лидеров за политические статусы и финансовые потоки. Религиозные общины втягивались в эту конкуренцию по родственным, сословным и, собственно, политическим мотивам. В Гимрах это была борьба за коррупционные доходы от выплат компенсаций за затопленные сады, от строительства ГЭС и Гимринского тоннеля. Даже конфликт Газимагомеда Гимринского (Магомедова) и его последователя и убийцы Ибрагима Гаджидадаева был хотя бы отчасти конфликтом вокруг власти и денег. Никого из них нельзя назвать религиозным фанатиком. Убийство Гимринского, после которого начались КТО, и зачистки в селении и перевели политический конфликт в Гимрах в острую насильственную фазу, в реальную войну между джамаатами и правоохранителями. Унцукульский район превратился в один из центров Имарата Кавказ, так что Гимры почти в полном составе оказались втянуты в региональную политику. В 2015 году даже был заключен договор между правительством Дагестана и джамаатом селения Гимры. Пытались договориться об инвестициях в рабочие места в обмен на лояльность. Договор, конечно, не был выполнен ни с одной стороны.

Политический конфликт в Карамахи был разрешен исламской революцией, которая не была политическим насилием, но не переросла в вооруженный конфликт. Вооруженный конфликт были вынуждены начать силы МВД Дагестана, восстанавливая суверенитет, в том числе и свою монополию на насилие на территории анклава, — и в 1999 году революция была разгромлена. Многие карамахинцы обвиняли лидеров салафитского джамаата в том, что они использовали религиозную радикализацию для мобилизации сельчан в своих политических интересах, и возлагали на них вину за последующее разрушение селения. На новом этапе карамахинцы стали участниками регионального конфликта в составе Имарата Кавказ, но это была уже совсем другая группа с другими мотивами.

В Карата религиозные общины включены только в местную политическую конкуренцию за мечеть и неформальный джамаат. В борьбу за позицию главы района ни одна из религиозных групп серьезно не включается. То же самое можно сказать о Костеке и Новом Костеке. Те костекцы, которые захотели присоединиться к вооруженной борьбе, сделали это либо в составе Имарата Кавказ, как в Дагестане, так и в Сирии, либо в составе ИГИЛ в Сирии и Ираке.

В городах, например в Махачкале, с первых послесоветских лет была и конкуренция проповедников, и борьба религиозно-политических групп за контроль над Духовным управлением мусульман. Суфийские группы были представлены в первую очередь сторонниками и мюридами шейха Саида Афанди Чиркейского, мюридами упомянутого нами Таджудина Ашалинского (Рамазанова), кумыкскими шейхами, например недавно скончавшимся Магомед Мухтаром (Бамматовым) Кяхулайским. Салафитская община на первом этапе делилась на сторонников Ахмат хаджи Ахтаева, наиболее умеренного, Багаутдина Магомеда (Кебекова), главного проповедника джихада, и Аюба Астраханского (Агуты Омарова), радикального по вероубеждениям, но считавшего вооруженный джихад недопустимым. Так что можно было выбрать мечеть, проповедника или джамаат на любой вкус.

Радикализации способствовали очевидный произвол светских властей в союзе с официальным духовенством, дискриминация и притеснение салафитских общин, активный и обоснованный призыв радикальных проповедников, репрессии спецслужб по отношению к наиболее уважаемым религиозным лидерам. Многие из мусульман, взрослевших в Махачкале в 90-е и 2000-е, эволюционировали по мере погружения в религию и приобретения религиозных знаний и жизненного опыта. Например, многие из моих собеседников, преимущественно малых предпринимателей в Махачкале, начинали свой путь в религии как мюриды Саида Афанди Чиркейского, потом стали убежденными и радикальными салафитами, а на втором десятилетии религиозного опыта стали более умеренными, по крайней мере по отношению к применению насилия.

Имарат Кавказ с середины 2000-х присутствовал в этом меню идей и активностей как крайняя, но вполне допустимая альтернатива. Для кого-то в силу разных обстоятельств (конфликты с влиятельными людьми, проблемы с законом и т. д.) эта возможность становилась безальтернативной. Кого-то постепенно втягивали сначала в пособничество, затем и в реальное участие в вооруженном насилии. Примерно с 2003—2005 годов вооруженный джихад вытеснил организованную преступность из рэкета, с рынка заказных убийств и с рынка альтернативного правосудия и его инфорсмента. В плане рекрутинга новых рядовых бойцов, продолжительность жизни которых в лесу не превышала 6 месяцев, полевые командиры Имарата действовали как бизнесмены и профессиональные вербовщики практически вместе с правоохранительными органами. Отказать в помощи «братьям» нельзя, любая связь с «лесом» — повод для ареста и пыток, и никакого другого выбора, как уйти в вооруженное подполье, у оказавшегося в ловушке уже не оставалось. Кроме того, проповедники и общественные лидеры, которые активно критиковали Имарат, подвергались вполне реальной опасности. Имарат открыто действовал в поле религиозной дискуссии и большинства политических конфликтов, он обеспечивал альтернативный инфорсмент при разрешении экономических конфликтов, ограничивая произвол политических элит, состоящих из постсоветской номенклатуры, криминала, криминализованных спецслужб и встроенных в эту корпорацию официального духовенства. Поэтому мусульмане, включенные в экономическую, политическую и религиозную жизнь в республике, оказывались именно в Имарате — иногда вынужденно, иногда не видя другого приложения своим способностям, иногда добровольно выбрав вооруженную борьбу и сторону, на которой воевать.

Второе городское поколение эмигрантов в другие города России — это дети и младшие братья тех, кто переехал из селений Северного Кавказа в Москву, Санкт-Петербург, Сургут, Тюмень или Новый Уренгой.

У них уже не было выбора мечетей и проповедников в быстрорастущем городе, они росли не среди таких же сельских эмигрантов и стремительно возрождающегося ислама, а среди русских, белорусов, украинцев, секуляризированных татар и башкир. Когда после окончания средней школы становилось понятно, что возможности мигрантов отличаются от возможностей детей титульных народов, дети мусульман стали искать опору в религиозной идентичности, в своей исключительности и избранности. Исламские знания получали на квартирах от таких же мигрантов или через интернет, ведь практически все проповеди доступны в Сети.

Уход в ислам второго городского поколения и его радикализация — реакция на давление с двух сторон. Во-первых, со стороны «принимающего» общества, которое наделяет мигрантов коллективной репутацией, не предоставляет им социальных лифтов или просто слишком конкурентно для зачастую недостаточно образованных и не имеющих необходимых связей детей строителей, водителей грузовиков и рыночных торговцев. Во-вторых, со стороны материнской общины, которая в лице своих религиозных и политических лидеров, через глав семейств пытается заставить своих выходцев сохранять лояльность и участвовать в поддержании транснациональных мигрантских сетей. Карта России, Украины и Турции для выходцев из сельского общества, например Карата, выглядит как карта мест, где живут и работают земляки, сослуживцы и однокашники, к которым можно обратиться.

Модель Жана Тироля, согласно которой конвенциональное (у Тироля конкретно — коррупционное) поведение членов группы, наделенных коллективной репутацией, оказывается достаточно устойчивым к кратковременным кампаниям властей, зависит от прозрачности членов мигрантской сети для правоохранительных органов и работодателей и поддерживается санкциями (вплоть до исключения) со стороны лидеров самой группы, вполне близко описывает то, что происходит с первым и частично со вторым поколениями мусульман-мигрантов в больших городах. Но есть и две существенные поправки: представители второго поколения мигрантов, в отличие от своих родителей и старших братьев, имеют амбиции в большом мире и выключены из политической жизни своего сельского общества.

Они безусловно считают себя дискриминированными и по этническим, и по религиозным признакам, но для второго городского поколения, живущего в Москве или Тюмени, нет понятного политического конфликта, в котором они могли бы занять какую-то сторону. Сельские и региональные конфликты уже далеко, а в политическую жизнь в Москве или Тюменской области мигрантов не очень-то пускают. Например, организаторы политических протестов либеральной оппозиции в России в 2011—2012 годах не приняли поддержки мусульман. А на муниципальных выборах в Сургутском районе даже проживающие компактно ногайцы не смогли выдвинуть своего представителя главой администрации.

Организовать свое собственное политическое движение мигранты с Северного Кавказа в российских мегаполисах тоже пока не могут: не пустят власти, будет категорически против общественное мнение. Мусульмане же подвергаются избыточному давлению со стороны правоохранительных органов уже на стадии коллективных намазов. Единственная сфера, где возможна какая-то самореализация, — это криминал, который имеет свое место в региональных политических системах, но это слишком узкая группа. Поэтому, когда появилась возможность присоединиться к вооруженному джихаду, именно второе поколение мусульман-мигрантов — и из Карата, и из кумыкского Костека, и из сотен других сельских обществ, — оказалось в рядах ИГИЛ.

Установка объяснять насилие экстремистскими убеждениями загоняет экспертизу в тупик.

В рекомендациях экспертов, декларирующих, что безопасность важнее прав человека, и часто активно консультирующих спецслужбы, речь идет о необходимости нейтрализации тех молодых мусульман, чьи религиозные убеждения считаются радикальными либо нетрадиционными. На практике нейтрализация означает криминализацию экстремизма, длительные сроки тюремного заключения для членов запрещенных религиозных организаций (Хизб ут-Тахрир, Таблиги джамаат, Нурджалар, джамаат муавахидов), сфабрикованные обвинения в хранении наркотиков или оружия, внесудебные расправы, похищения, давление на родственников. К борьбе с терроризмом предлагается привлекать «правильных» проповедников и психологов-конфликтологов. В итоге краткосрочная победа над инакомыслием стоит раскола исламской общины и ухода в тень значительных групп верующих.

В рекомендациях экспертов, стоящих на позициях соблюдения прав человека, и правозащитников основными задачами, которые нужно решать, представляются развитие социальных лифтов и дерадикализация или предотвращение радикализации молодых мусульман. Развитие социальных лифтов требует глубоких реформ, которые могут привести к смене правящего класса. А дерадикализация, особенно тех, кто через фундаментализм строит свою идентичность, — задача, не решаемая с помощью годичных циклов тренингов и семинаров.

Ни политические элиты, ни контрэлиты, включая радикальных проповедников, полевых командиров и криминальных авторитетов, не заинтересованы в изменении status quo. Для них последовательная политика реформ — это либо самоубийство, либо выход на пенсию. Поэтому хорошо продуманные рекомендации, адресованные, например, региональным правительствам и федеральному центру Российской Федерации, будут читаться ими как список рисков, которые нужно купировать.

Это предположение можно подтвердить примерами. Амнистия карамахинского подполья в начале 2000-х годов, диалог между конфессиями через организацию легального представительства салафитских ученых в Дагестане в годы президентства Магомедсалама Магомедова («Ахлю-сунна вааль-Джамаа») в 2010 году, комиссии по адаптации участников вооруженного подполья в Дагестане и других северокавказских республиках, допуск к предвыборной кампании партии «Народ против коррупции», построенной на основе доверия к религиозным лидерам, в том же Дагестане, — все или почти все эти инициативы в итоге выполнили функцию «разведок боем», в ходе которых были выявлены лидеры, впоследствии репрессированные либо выдавленные из страны или из активной деятельности. Амнистированных карамахинцев арестовали и осудили на длительные сроки, почти все участники «Ахлю-сунны вааль-Джамаа» эмигрировали, арестованы или вынуждены затаиться, сдавшиеся через комиссию по адаптации комбатанты дискредитированы и осуждены, а самые искренние «адаптаторы» уволены из органов и администраций, вместе с партией «Народ против коррупции» в Дагестане в 2016 году с выборов в Государственную Думу и в муниципальные главы были сняты почти все перспективные оппоненты «Единой России».

Но есть другое наблюдение, которое достойно внимания и требует, на мой взгляд, дополнительного изучения. Количество потенциальных участников вооруженного сопротивления на Северном Кавказе всегда было избыточным. Одно время даже к тем, кто собирался уйти в вооруженное подполье, предъявлялись требование обязательной службы в армии, некоторые будущие повстанцы специально получали медицинское образование, так как врачам было проще «устроиться» в Имарат Кавказ. Уровень организованного насилия (локальные конфликты или война правоохранителей с вооруженным подпольем) лимитирован не количеством рядовых комбатантов, а возможностями и интересами потенциальных организаторов. Именно организационные и финансовые возможности warlords, а также коммерческая и экономическая целесообразность для военных профессионалов перевода политических конфликтов в вооруженную фазу, поддержания высокого уровня вооруженного насилия или его прекращения определяли и динамику вооруженных конфликтов 90-х и начала 2000-х, и развитие вооруженного подполья под брендом Имарат Кавказ. Многое говорит в пользу того, что и ИГИЛ, организовавший самую масштабную за последние десятилетия хиджру на войну, был в момент расцвета ограничен финансовыми и организационными возможностями, а не количеством желающих присоединиться к джихаду.

Динамическое равновесие количества потенциальных комбатантов, теневых финансовых потоков и маргинальных политиков, бизнесменов, военных и криминальных сетей устроено так, что количество потенциальных комбатантов всегда избыточно. А если это так, то главным фактором, повышающим риски роста террористической активности и появления новых локальных вооруженных конфликтов, является выдавливание из легальной политики, экономической деятельности и правового поля представителей криминализованных политических элит, военных профессионалов и офицеров спецслужб со связями, заменивших собой правящий класс, например, в постсоветской России и некоторых других странах бывшего СССР. Терроризм может стать для них как раз тем самым proxy-институтом, который позволяет оставаться в большой игре.

Тогда предотвращение роста террористической активности и локальных вооруженных конфликтов требует не дерадикализации мусульман и не силовой нейтрализации экстремистской идеологии, а превращения политических элит, в том числе исламских, в соинвесторов модернизации политических институтов. Но эту задачу пока некому поставить.

Вообще, если говорить о рекомендациях, то в первую очередь нужно ответить на вопрос, кому эти рекомендации должны быть адресованы. Принято предлагать что-то для региональных правительств, федерального правительства, международных правозащитных организаций, экспертного сообщества и журналистов, религиозных организаций или активистов. Но рекомендации для региональных правительств и федерального центра — это обращение как раз к тем политическим игрокам, которые заинтересованы в сохранении status quo, изменение их политических интересов возможно только при изменении правил игры. А это почти в любом случае внешнее воздействие. Здесь нет возможности развивать подробный анализ условий и стоимости импорта институтов, поэтому ограничимся перечислением двух главных условий разрушения порочного круга.

1. Запретительное повышение издержек инвестиций в любые локальные вооруженные конфликты, криминальные и террористические сети. Монополизация насилия со стороны государства как политической организации, а не как сети представителей правящей элиты, обладающих правом на насилие как сословной привилегией, должна быть безусловной. Нарушители должны быть нейтрализованы: либо перейти из категории warlords в категорию инвесторов или менеджеров, либо изолированы любым максимально законным способом.

2. Поэтому второе условие — создание институциональной основы для повышения рентабельности инвестиций в здравоохранение, образование, правосудие и безопасность — способ снизить сопротивление реформам со стороны действующей политической элиты.

Практически речь идет даже не о так называемой модернизации сверху, которую должны проводить действующие элиты под воздействием внешней конкуренции (сегодня сложно представить себе такие длительно действующие стимулы), а о внешней модернизации институциональной системы с полной заменой базовых институтов государства.

Поскольку и такие фундаментальные реформы на сегодняшний день не имеют субъекта, остается выстраивать политику спасения молодежи от вовлечения в вооруженное насилие, как ни странно, по аналогии с профилактикой наркозависимости — передавать ресурсы и полномочия тем, кто реально может быть заинтересован в результате, а не в процессе.

Есть две группы заинтересованных людей:

1) семьи, молодые члены которых оказываются в группе риска. Программа помощи и грантов должна быть адресована именно семьям;

2) лидеры религиозных общин и правозащитные организации, основной аудиторией которых являются те же представители групп риска. Но для того, чтобы их деятельность не превратилась в сотрудничество доноров и исполнителей, фондодержателем имеет смысл оставить семьи. Механизм можно проработать отдельно — по примеру лицевых счетов для развития медицинского страхования и т. д.