Разработка любого проекта реформы начинается с критики того, что есть. В отношении академической науки в России как будто все сходятся в оценке недостатков, и споры идут о том, как лучше их исправить: усовершенствовать систему госрегулирования или, наоборот, резко повысить уровень самоорганизации науки; провести полномасштабную ревизию и реконструкцию модели или же пока ничего не трогать в ожидании лучших времён.
Но прежде чем говорить о реформе, нужно договориться о «самоочевидных» предпосылках, которые на деле совсем не очевидны.
Можно выделить как минимум три таких «территории заблуждений».
Во-первых, отсутствие хотя бы приблизительного консенсуса относительно того, зачем в принципе нужна наука — в целом и в нынешней российской ситуации в частности. В том числе это проблема соотношения прикладного значения науки и её самоценности, практического применения знания в экономике и технологиях и его символической значимости для государства и нации. От выбора в этой системе ценностей зависят целевые установки, распределение приоритетов, а также вся система оценки результативности науки, ее подразделений и личного вклада ученых.
Во-вторых, это представление о том, что наука достаточно автономна от экономического и социально-политического контекста, чтобы можно было обеспечить результативность до преобразований в иных сферах.
Обычно даже в лучших проектах реформ это не обсуждается, и, например, с «вечной» проблемой внедрения научных достижений в производство продолжают разбираться так, будто это проблема самой науки, но не сырьевой модели экономики и ресурсного социума.
В-третьих, недостаточно обсуждается вопрос о том, что реорганизовать систему управления наукой и производством знания можно существенно быстрее, чем изменить институциональную экономическую среду, а тем более саму модель, в которую наука встроена. Это важно обсуждать для выбора между стратегиями, ориентированными, например, на сохранение ресурсов производства знания для рывка в будущем, а не на быстрый «прорыв» и мобилизационный рост результативности.
В основе идеологии любой реформы такого рода должны быть сформулированы представления о ценности науки, знания и системы его производства.
Практически во всех разговорах о реформировании науки по умолчанию подразумевается, что наука и само знание в России есть безусловная ценность — как «везде и всегда». Автоматически полагается, что государство действительно хочет иметь передовую науку, а экономика только и ждёт, когда отечественные учёные и конструкторы одарят её потоком новейших открытий, изобретений и разработок — НИР, НИОКР и пр. Также неявно подразумевается, что власть, идеология, культура, общественное мнение так же ценят науку и учёных, как это было во времена «Девяти дней одного года», «Иду на грозу», «Укрощения огня», «Открытой книги», «Белых одежд» и пр. Или хотя бы «Весны». Но это риторика и поза, за которыми не всегда стоит реальность. В существующем положении можно допустить, что за этим не стоит вообще ничего.
Ничуть не меньшая проблема заключается в таком же безоговорочном допущении по умолчанию, что всё резко изменится в лучшую сторону при смене политического руководства и (или) курса. Сейчас даже признание ценности науки, как правило, сильно отдает плоским утилитаризмом. В этой системе координат наука нужна, прежде всего, для приращения богатства нации, повышения благосостояния населения, укрепления обороноспособности и т. п.
Однако, даже если рассчитывать на идеальное политическое руководство, не очень понятно, откуда во власти, даже существенно обновлённой, возьмутся люди с другими установками и представлениями о ценностях знания. Более того, если дойдёт до дела, выяснится, что всем этим людям просто неоткуда впитать другую идеологию — ни от живых идеологов, ни из адаптированных для политики текстов (отдельные фрагменты специализированной литературы не в счёт).
Эта проблема имеет более широкий, можно сказать цивилизационный горизонт. Одна из основных особенностей постнеклассического этапа развития науки как раз и заключается в том, что наука перестаёт быть священной коровой и вступает в почти паритетные взаимоотношения с обществом. Она оказывается вынужденной объяснять и доказывать людям свою значимость в конкретных проектах и в целом. Из этого следует, что нельзя просто рассчитывать на появление во власти людей со сколь угодно уважительным и конструктивным отношением к науке. Эти ценности надо каждый раз заново обосновывать и делать это теперь необходимо публично, подразумевая гораздо более широкую аудиторию, чем мы привыкли иметь в виду при обсуждении подобных вопросов.
В системе ценностей науки можно выделить три основных блока.
Первый, хотя для многих и спорный, блок связан с пониманием науки как формы институционализации естественной, «природной» потребности человека в познании, расширенной с личностного на общественный уровень. В этом смысле наука самоценна, и разница лишь в том, что эту «очевидность» теперь приходится объяснять, обосновывать и доказывать, делая это публично и доходчиво, чтобы не сказать популярно.
Более всего сюда подходит формула академика Льва Арцимовича, определяющая науку как «лучший способ удовлетворения личного любопытства за государственный счёт». При этом важно показать, что без естественной страсти к познанию наука не может развиваться — в том числе в её практических, утилитарных проявлениях. В Концепции реформы науки этот аспект должен быть убедительно и бюрократически понятно зафиксирован со всеми вытекающими выводами в части управления, распределения ресурсов и оценки результативности.
Следующий аспект связан с пониманием особой ценности науки как символического атрибута сильного и продвинутого современного государства, а также цивилизованной просвещённой власти. Этот идеологический, символический «утилитаризм» кажется весьма далеким от «истинных ценностей познания», однако он крайне важен для выстраивания отношений науки с властью и обществом.
Особенно это важно в такой стране, как Россия, с её вековыми традициями научного лидерства и даже почти уникальным опытом полного научного комплекса. Тем более это играет роль в риторике «вставания с колен» и пр. Для самой науки этот аспект может казаться сугубо второстепенным, однако для страны имеет значение, как государство и общество понимают главные составляющие достоинства нации: в науке и культуре или в силе и влиянии.
На этом фоне прикладное и утилитарное значение науки выглядит даже не самым важным, хотя в логике власти при построении проектов реформ доминируют как раз аспекты, связанные с богатством, благосостоянием и обороноспособностью. При этом классическая формула, идущая, кажется, от Канта через Кирхгофа и далее, согласно которой «нет ничего практичнее хорошей теории», воспринимается скорее как красивая метафора.
Тем не менее эта формула при желании вполне достоверно верифицируется, что, в частности, показал опыт консультаций в ЦЕРНе, в котором попутно было сделано множество практически значимых открытий, без которых современность просто немыслима. Из этого следует, что практическая ценность познания как минимум нелинейно зависит от того, насколько сама наука в данном сегменте ориентирована на практические приложения либо на чистую теорию и «удовлетворение личного любопытства». Проще говоря, ещё неизвестно, что в итоге практичнее.
***
Все эти рассуждения имеют самое прямое отношение к концепциям реформирования науки. От этого зависят приоритеты и статусы, пропорции финансирования и прочего ресурсного обеспечения, а также сочетание и формы взаимодействия между наукой и системой управления, академическим сообществом и политикой, наукой и обществом.
Этим также определяются целевые показатели и критерии оценки результативности. При этом необходимо избавиться от иллюзий, что в современном обществе наука в принципе может ускользнуть от вмешательства власти и общественного контроля, в том числе в форматах «гуманитарной экспертизы» (Борис Юдин). Однако такого рода внешнее участие поднимает ряд новых проблем:
- в какой мере целевые показатели и критерии оценки результативности соответствует тем мировоззренческим ориентирам, которые кладутся в основу понимания ценности знания и смысла познания;
- каким образом можно использовать вынужденность постнеклассических контактов и взаимодействия науки с государством и обществом «в мирных целях», чтобы это не отягощало работу вмешательством дилетантов, но способствовало росту самосознания самой науки, понимания ею приоритетных задач и профессионального самосохранения;
- что необходимо сделать, чтобы максимально использовать рационализирующий, просветительский (в самом широком смысле этого слова) потенциал науки для гуманитарной и политической модернизации общества, впадающего в тренды демодернизации, политической мифологии и идеологического оккультизма.
