Мнение
Российский прогрессивизм как политика будущего. В чем главная ловушка для оппозиционеров путинского режима
#общество
Основная социальная функция историков — вовсе не уточнять даты великих сражений, а давать современникам новые направления для размышления («возможности представления»). Обсуждение свершившихся событий помогает осмыслению социальной реальности. Именно этот эффект передается мемом «А что, так можно было?». Общественный долг профессионального историка заключается в представлении новых способов — «как еще можно было».
Потому что история никогда не повторяется и никого никогда ничему не учит, совершенно бесполезно искать в ней «прецеденты» и «предзнаменования», все равно выйдет что-то небывалое. Люди приспосабливают к своим обстоятельствам новые «возможности представления», совершенно безотносительно конкретных исторических сюжетов, которые анализировал историк. Поэтому будущее и отличается от прошлого.
Однако этот механизм работает и в обратную сторону: если люди, наоборот, приспосабливают свои обстоятельства и социальное воображение к неким историческим лекалам и стереотипам, их способность создавать новую жизнь блокируется. «Историческое наследие» — вообще, актуализируемое сегодня прошлое — не «передается от», а «отбирается из» современными предпринимателями от культуры.
Иными словами, история начинает напрямую влиять на будущее только в результате самосбывающегося пророчества современного культурного авторитета. Причем это может быть ошибочное и просто фантастическое представление об истории, но именно оно начинает сбываться («актуализироваться»), если в обществе распространяется убеждение в цикличности истории или вера в зависимость от «наследия».
Тогда будущее и впрямь начнет напоминать прошлое и приводит в тупик — не от того, что существуют научные законы истории или мистическая судьба страны или народа, а потому что верх одерживают старые способы социального воображения. И если историк начинает узнавать в этой формирующейся современной картине мира знакомые черты прошлого — это верный повод для беспокойства. Значит, выученное прошлое (как выученная беспомощность) сковывает воображение людей и отрезает путь к подлинно беспрецедентному будущему.
С точки зрения грамотного историка главная угроза для Прекрасной России будущего (ПРБ) исходит из нежелания помыслить ее вне знакомых исторических прецедентов и даже, в конце концов, вне путинской РФ. Радикальными и скандальными считаются сейчас предложения провести люстрацию — это предел современного социального воображения. В остальном все сходятся на том, что «лучше быть богатым, но здоровым». Что нужны честные выборы и конкурентная экономика, социальные программы и культурный плюрализм. В общем, все, как сейчас, только «еще лучше». Обсуждение идиллии, с которой все согласны, беспредметно, а потому отсутствуют даже споры на тему реального устройства ПРБ. Нет дискурса и нарратива о ПРБ, а значит, она невозможна. Хотя бы потому, что в «час Х» мы не сможем найти слов, чтобы помыслить и осмыслить новую реальность, а тем более достичь компромисса.
Между тем, именно создание нового нарратива сопротивления — главное достижение Алексея Навального и его сторонников (не случайно, за немногими важными исключениями, человек с умной и грамотной речью — сторонник Навального, а коалиция путиноидов как на подбор косноязычна при любых ВАКовских дипломах). Первые десять лет путинского режима массовая политическая оппозиция была структурно невозможной именно в силу неартикулированности ее позиции.
Моральное неприятие режима («демшиза») не может стать основой массового движения, между тем режим систематически перехватывал любые попытки нащупать альтернативное политическое поле, апроприируя все общественные инициативы и создавая их клоны (вплоть до недавнего рейдерского захвата «Бессмертного полка»). Прочность режима держалась не столько на экономической системе перераспределения доходов и растущей репрессивной машине, сколько на монополии на политическую повестку.
Структурно сломать эту машину можно было, только создав такой нарратив, который режим не смог бы безнаказанно присвоить. Именно им стал «антикоррупционный» дискурс Навального — может, и «популистский» и «поверхностный», однако совершенно убийственный для Кремля. Это единственное общественное движение, которое путинский режим не может присвоить и возглавить, не разрушив себя.
В его успехе заключается и главная угроза этому движению. Оно идеально адаптировано к условиям путинской РФ, тактически переигрывает режим и переживет его. В своем нынешнем виде — на один день. Потому что вне реалий нынешней РФ, которые задают правила игры, исчезнет и вся система координат, в которой умело ориентируется оппозиция.
Однако этот механизм работает и в обратную сторону: если люди, наоборот, приспосабливают свои обстоятельства и социальное воображение к неким историческим лекалам и стереотипам, их способность создавать новую жизнь блокируется. «Историческое наследие» — вообще, актуализируемое сегодня прошлое — не «передается от», а «отбирается из» современными предпринимателями от культуры.
Иными словами, история начинает напрямую влиять на будущее только в результате самосбывающегося пророчества современного культурного авторитета. Причем это может быть ошибочное и просто фантастическое представление об истории, но именно оно начинает сбываться («актуализироваться»), если в обществе распространяется убеждение в цикличности истории или вера в зависимость от «наследия».
Тогда будущее и впрямь начнет напоминать прошлое и приводит в тупик — не от того, что существуют научные законы истории или мистическая судьба страны или народа, а потому что верх одерживают старые способы социального воображения. И если историк начинает узнавать в этой формирующейся современной картине мира знакомые черты прошлого — это верный повод для беспокойства. Значит, выученное прошлое (как выученная беспомощность) сковывает воображение людей и отрезает путь к подлинно беспрецедентному будущему.
С точки зрения грамотного историка главная угроза для Прекрасной России будущего (ПРБ) исходит из нежелания помыслить ее вне знакомых исторических прецедентов и даже, в конце концов, вне путинской РФ. Радикальными и скандальными считаются сейчас предложения провести люстрацию — это предел современного социального воображения. В остальном все сходятся на том, что «лучше быть богатым, но здоровым». Что нужны честные выборы и конкурентная экономика, социальные программы и культурный плюрализм. В общем, все, как сейчас, только «еще лучше». Обсуждение идиллии, с которой все согласны, беспредметно, а потому отсутствуют даже споры на тему реального устройства ПРБ. Нет дискурса и нарратива о ПРБ, а значит, она невозможна. Хотя бы потому, что в «час Х» мы не сможем найти слов, чтобы помыслить и осмыслить новую реальность, а тем более достичь компромисса.
Между тем, именно создание нового нарратива сопротивления — главное достижение Алексея Навального и его сторонников (не случайно, за немногими важными исключениями, человек с умной и грамотной речью — сторонник Навального, а коалиция путиноидов как на подбор косноязычна при любых ВАКовских дипломах). Первые десять лет путинского режима массовая политическая оппозиция была структурно невозможной именно в силу неартикулированности ее позиции.
Моральное неприятие режима («демшиза») не может стать основой массового движения, между тем режим систематически перехватывал любые попытки нащупать альтернативное политическое поле, апроприируя все общественные инициативы и создавая их клоны (вплоть до недавнего рейдерского захвата «Бессмертного полка»). Прочность режима держалась не столько на экономической системе перераспределения доходов и растущей репрессивной машине, сколько на монополии на политическую повестку.
Структурно сломать эту машину можно было, только создав такой нарратив, который режим не смог бы безнаказанно присвоить. Именно им стал «антикоррупционный» дискурс Навального — может, и «популистский» и «поверхностный», однако совершенно убийственный для Кремля. Это единственное общественное движение, которое путинский режим не может присвоить и возглавить, не разрушив себя.
В его успехе заключается и главная угроза этому движению. Оно идеально адаптировано к условиям путинской РФ, тактически переигрывает режим и переживет его. В своем нынешнем виде — на один день. Потому что вне реалий нынешней РФ, которые задают правила игры, исчезнет и вся система координат, в которой умело ориентируется оппозиция.
Как только шахматист поставит мат сопернику, он обнаружит себя не с лавровым венком на шее, а в совершенно новой игре — на воротах в хоккейной коробке, без клюшки и маски. «Тогда и подумаем» — не разговор, потому что скорость полета шайбы в створ ворот — свыше 150 км/ч.
Необходимо уже сейчас иметь план практических действий как готовый нарратив ПРБ: не жесткий проект, но саму логику нового социального воображения, «возможность представления».
Наглядно представить себе, о чем идет речь, позволяет история: не в качестве «урока», а как модель структурно аналогичной ситуации. Довольно серьезная модернизация российского общества после революции 1905 г. была достигнута усилиями межпартийного и надпартийного общественного движения прогрессистов — части трансатлантического реформистского движения, разделяющего общую идеологию модернизации без участия государства.
Прогрессивизм в США возник в 1890-х гг. в результате разочарования в партийной машине и коррупции политической сферы, а в России (вырастая из теории «малых дел») — как реакция на отсутствие демократии и легальной партийной системы (даже кадеты не были формально зарегистрированной партией). Казалось, что прогрессисты нашли способ обойтись без политики: сложная проблема разбивается на цепочку простых частных вопросов, каждый из которых можно «технически» решить без участия государства, через мобилизацию общественной поддержки.
Если цель — не реализация некой идеологии, а реальные перемены в жизни людей, то вместо глобальной борьбы за власть рабочих, к примеру, можно отдельно добиваться улучшения условий труда (через профсоюзы), отдельно решать проблему дешевого качественного жилья (через строительные кооперативы в партнерстве с бизнесом), параллельно лоббируя запрет алкоголя, организуя детские сады и ясли, развивая сеть народных школ и театров. И вот, революции нет, а положение трудящихся улучшилось.
То же самое происходило в любой другой сфере, требовавшей радикального улучшения (прежде всего, в деревне). В феврале 1917 г. именно прогрессисты (прогрессивный блок Государственной Думы) снесли монархию в Петрограде, в Киеве заседания новой власти начались в Клубе прогрессистов, лидерами Центральной Рады стали прогрессисты (включая М. С. Грушевского). Прогрессисты мастерски оптимизировали ограниченные ресурсы при старом режиме, добиваясь реальных результатов. Они создали нарратив социального реформизма, который пыталось заимствовать правительство (в лице Столыпина).
Тем не менее, их смели осенью 1917 г. — не большевики, а обстоятельства, которые резко изменились. Нечего оптимизировать в обстановке the failed state, распада институтов, атомизации общества. Так же, как в ситуации противостояния политическому режиму после 1905 г., необходимо было взять на себя инициативу и предложить принципиально новую повестку, способную захватить воображение общества. Но российские прогрессисты самых разных политических взглядов (от эсеров до генералов) заняли пассивную позицию, откладывая план перемен до созыва Учредительного собрания и пытаясь по привычке рационализировать вбрасываемые радикальными политиками лозунги.
Они действовали совершенно рационально, если предположить, что их понимание общества («народа», «нации») было адекватно: общество — это объективно существующий солидарный коллектив. Он должен изъявить свою волю на Учредительном собрании или подчиниться воле передового меньшинства (партийного или экспертного). Этот тип социального воображения, зафиксированный советским обществоведением, до сих пор господствует в российском обществе.
Но есть и альтернативное современное представление об обществе как совокупности различных групп интересов, меняющих свою конфигурацию и масштаб в зависимости от ситуации. Никакого готового общего мнения по широкому кругу вопросов не существует у тех, кто причисляет себя к сообществу сослуживцев, или молодых мужчин, или жителей новостроек, или молодых матерей, или фанатов «Игры престолов», или православных, или кошатников, или татар, или веганов, или пенсионеров, или автомобилистов, или… — тем более, что одновременно человек состоит в нескольких сообществах.
Но это не значит, что эти 86% или даже 96% политически не ангажированного населения не способны рационально осмыслить свои интересы. Мобилизация этого многомерного агломерата в структурированное общество (политическую нацию) достигается при помощи формулирования общего нарратива, с которым начинает себя соотносить большинство. Неспособность лидеров сформулировать осмысленный нарратив может компенсироваться террором как способом навязать населению свою убогую картину мира как общий нарратив (выбор Сталина и неизбежная перспектива путинизма).
Свободные выборы важны именно как «ярмарка смыслов», когда получивший наибольший резонанс среди разных групп населения нарратив зарабатывает большинство голосов для продвигающей его партии. Даже при авторитарном режиме — после 1905 г. или после 2010 г. — популярный нарратив добивается мобилизации общества. Движение Навального доказало, что можно преодолеть глубокую политическую демобилизацию в реально репрессивной государственной системе.
В 1917 г. дискурс «прогрессивной общественности» привел к почти бескровному падению монархии, потому что его разделяло большинство образованного населения, включая министров и генералов. Но вот что делать «послезавтра», т. е. назавтра после победы, этот нарратив толком не сообщал. Чем привлечь очень разные группы населения после буквального переворота привычного мира, когда нет больше ничего «рационального» и лозунг «Умри ты сегодня, а я завтра» выглядит консервативной мудростью?
В этом перевернутом мире террористическая народническая партия эсеров стала считаться «правой», а бывшие маргиналы-большевики вдруг оказались лидерами, потому что у них имелся готовый нарратив ровно на такой случай. Их революционаристский нарратив считали бредом, пока старый порядок не рухнул, — и оказалось, что это единственное членораздельное высказывание в новых условиях. Никто не смог противопоставить ему сколько-нибудь связную картину мира и готовый план действий, кроме восстановления тех или иных элементов старого строя.
В сочетании с систематическим террором большевистский нарратив обеспечил им незначительный перевес в гражданской войне. Выяснилось, что никакого собственного готового общего плана у «народа» нет, и преимущество большевистского нарратива заключалось в том, что он один предлагал сценарий нового общего будущего, а не улучшенного чьего-то отдельного прошлого.
Для удержания ситуации под контролем после победы над режимом требуется предложить атомизированному населению практичный и привлекательный нарратив общежития, способный мобилизовать его в сообщество.
Наглядно представить себе, о чем идет речь, позволяет история: не в качестве «урока», а как модель структурно аналогичной ситуации. Довольно серьезная модернизация российского общества после революции 1905 г. была достигнута усилиями межпартийного и надпартийного общественного движения прогрессистов — части трансатлантического реформистского движения, разделяющего общую идеологию модернизации без участия государства.
Прогрессивизм в США возник в 1890-х гг. в результате разочарования в партийной машине и коррупции политической сферы, а в России (вырастая из теории «малых дел») — как реакция на отсутствие демократии и легальной партийной системы (даже кадеты не были формально зарегистрированной партией). Казалось, что прогрессисты нашли способ обойтись без политики: сложная проблема разбивается на цепочку простых частных вопросов, каждый из которых можно «технически» решить без участия государства, через мобилизацию общественной поддержки.
Если цель — не реализация некой идеологии, а реальные перемены в жизни людей, то вместо глобальной борьбы за власть рабочих, к примеру, можно отдельно добиваться улучшения условий труда (через профсоюзы), отдельно решать проблему дешевого качественного жилья (через строительные кооперативы в партнерстве с бизнесом), параллельно лоббируя запрет алкоголя, организуя детские сады и ясли, развивая сеть народных школ и театров. И вот, революции нет, а положение трудящихся улучшилось.
То же самое происходило в любой другой сфере, требовавшей радикального улучшения (прежде всего, в деревне). В феврале 1917 г. именно прогрессисты (прогрессивный блок Государственной Думы) снесли монархию в Петрограде, в Киеве заседания новой власти начались в Клубе прогрессистов, лидерами Центральной Рады стали прогрессисты (включая М. С. Грушевского). Прогрессисты мастерски оптимизировали ограниченные ресурсы при старом режиме, добиваясь реальных результатов. Они создали нарратив социального реформизма, который пыталось заимствовать правительство (в лице Столыпина).
Тем не менее, их смели осенью 1917 г. — не большевики, а обстоятельства, которые резко изменились. Нечего оптимизировать в обстановке the failed state, распада институтов, атомизации общества. Так же, как в ситуации противостояния политическому режиму после 1905 г., необходимо было взять на себя инициативу и предложить принципиально новую повестку, способную захватить воображение общества. Но российские прогрессисты самых разных политических взглядов (от эсеров до генералов) заняли пассивную позицию, откладывая план перемен до созыва Учредительного собрания и пытаясь по привычке рационализировать вбрасываемые радикальными политиками лозунги.
Они действовали совершенно рационально, если предположить, что их понимание общества («народа», «нации») было адекватно: общество — это объективно существующий солидарный коллектив. Он должен изъявить свою волю на Учредительном собрании или подчиниться воле передового меньшинства (партийного или экспертного). Этот тип социального воображения, зафиксированный советским обществоведением, до сих пор господствует в российском обществе.
Но есть и альтернативное современное представление об обществе как совокупности различных групп интересов, меняющих свою конфигурацию и масштаб в зависимости от ситуации. Никакого готового общего мнения по широкому кругу вопросов не существует у тех, кто причисляет себя к сообществу сослуживцев, или молодых мужчин, или жителей новостроек, или молодых матерей, или фанатов «Игры престолов», или православных, или кошатников, или татар, или веганов, или пенсионеров, или автомобилистов, или… — тем более, что одновременно человек состоит в нескольких сообществах.
Но это не значит, что эти 86% или даже 96% политически не ангажированного населения не способны рационально осмыслить свои интересы. Мобилизация этого многомерного агломерата в структурированное общество (политическую нацию) достигается при помощи формулирования общего нарратива, с которым начинает себя соотносить большинство. Неспособность лидеров сформулировать осмысленный нарратив может компенсироваться террором как способом навязать населению свою убогую картину мира как общий нарратив (выбор Сталина и неизбежная перспектива путинизма).
Свободные выборы важны именно как «ярмарка смыслов», когда получивший наибольший резонанс среди разных групп населения нарратив зарабатывает большинство голосов для продвигающей его партии. Даже при авторитарном режиме — после 1905 г. или после 2010 г. — популярный нарратив добивается мобилизации общества. Движение Навального доказало, что можно преодолеть глубокую политическую демобилизацию в реально репрессивной государственной системе.
В 1917 г. дискурс «прогрессивной общественности» привел к почти бескровному падению монархии, потому что его разделяло большинство образованного населения, включая министров и генералов. Но вот что делать «послезавтра», т. е. назавтра после победы, этот нарратив толком не сообщал. Чем привлечь очень разные группы населения после буквального переворота привычного мира, когда нет больше ничего «рационального» и лозунг «Умри ты сегодня, а я завтра» выглядит консервативной мудростью?
В этом перевернутом мире террористическая народническая партия эсеров стала считаться «правой», а бывшие маргиналы-большевики вдруг оказались лидерами, потому что у них имелся готовый нарратив ровно на такой случай. Их революционаристский нарратив считали бредом, пока старый порядок не рухнул, — и оказалось, что это единственное членораздельное высказывание в новых условиях. Никто не смог противопоставить ему сколько-нибудь связную картину мира и готовый план действий, кроме восстановления тех или иных элементов старого строя.
В сочетании с систематическим террором большевистский нарратив обеспечил им незначительный перевес в гражданской войне. Выяснилось, что никакого собственного готового общего плана у «народа» нет, и преимущество большевистского нарратива заключалось в том, что он один предлагал сценарий нового общего будущего, а не улучшенного чьего-то отдельного прошлого.
Для удержания ситуации под контролем после победы над режимом требуется предложить атомизированному населению практичный и привлекательный нарратив общежития, способный мобилизовать его в сообщество.
Комментарии
